Он попробовал сбросить Марка, но тот опять принялся выкручивать ему руку. На этот раз Ричи уже не закричал, а взвыл.

– Скажи «дядя», или я сломаю тебе руку.

Рубашка Ричи вылезла из штанов. Он заерзал, но проклятый четырехглазый сидел прочно.

– Слезай, сукин сын! Так нечестно!

Новый прилив боли.

– Скажи «дядя».

– Не-е-ет!

Он еще раз попробовал встать и уткнулся лицом в пыль. Боль в руке нарастала. Грязь набилась в рот, в глаза. Он забыл о том, какой он большой, забыл, как земля дрожала у него под ногами, забыл, что он будет курить «Кэмел», когда подрастет.

– Дядя! Дядя! Дядя! – завизжал Ричи. Он мог кричать это часами и днями, только бы отпустили его руку.

– Скажи: «Я жирный ублюдок».

– Я жирный ублюдок! – промычал Ричи.

– Молодец.

Марк Петри отпустил его и встал, чтобы посмотреть, что будет дальше. Он надеялся, что с Ричи довольно. Если нет, придется пустить ему кровь.

Ричи встал и оглядел всех. Никто не смотрел ему в глаза. Этот вонючий Глик уставился на четырехглазого с восхищением, как на Бога.

Ричи стоял один, пытаясь осмыслить свое мгновенное падение. Слезы гнева и бессилия проложили следы на его грязном лице. Он исподлобья смотрел на Марка Петри. Рука ныла, как гнилой зуб. Проклятый сукин сын! Я еще покажу тебе.

Но не сегодня. Он повернулся и побрел прочь, и земля под ним не дрожала. Он смотрел вниз, чтобы не видеть ничьих лиц.

Со стороны девчонок кто-то захихикал – высокий звук, с жестокой ясностью повисший в утренней тишине. Он не посмотрел, кто это смеется.

11.15

Городская свалка Джерусалемс-Лота до 45-го была карьером по добыче гравия. Она находилась за Бернс-роуд в двух милях от кладбища Хармони-Хилл.

Ниже по дороге Дад Роджерс слышал тарахтенье газонокосилки Майка Райерсона, но вскоре этот звук исчез в треске пламени.

Дад надзирал за свалкой с 1956 года, и его каждый год аккуратно переизбирали на эту ответственную должность. Он и жил на свалке, в лачуге с надписью «Сторож свалки» на перекошенной двери. Три года назад он установил здесь печку и окончательно переселился из своей городской квартиры.

Он был горбуном со странно вздернутой головой, как будто Господь отправил его в этот мир пинком. Руки его, свисающие почти до коленей, отличались недюжинной силой. Когда на свалке воздвигали стену, он вытолк нул застрявший в грязи панелевоз, сделав то, что не могли сделать четверо здоровых мужчин.

Даду на свалке нравилось. Он любил гоняться за мальчишками, собиравшими бутылки, или регулировать разгрузку мусора. Он знал, что они смеются, видя, как он карабкается по грудам отбросов в своих болотных сапогах и резиновых перчатках, с пистолетом в кобуре и с мешком за плечами. Пускай смеются. Он собирал медную проволоку и медную обмотку с моторов, а медь в Портленде стоила недешево. Попадались ему и старые стулья, бюро и диваны, которые можно было починить и продать антикварам на шоссе номер 1. Те, в свою очередь, сбывали их бестолковым туристам. Как-то он нашел здоровенную кровать с проволочной сеткой и продал ее за двести баксов какому-то педику. Тот просто затащился от новоанглийского колорита этой штуки, не подозревая, как тщательно Дад затирал на ней «Сделано в Калифорнии».

В дальнем углу свалки стояли поломанные автомобили: «бьюики», «форды» и «чеви», – и там было еще много исправных деталей. За хороший карбюратор могли заплатить семь долларов. А еще там были фары, ветровые стекла, рули и коврики на полу.

Да, на свалке ему хорошо. Это его Диснейленд и Шангри-Ла, вместе взятые. Но деньги, зарытые в черном ящичке за его лачугой, были даже не самым лучшим.