Креффы ехали впереди, а за ними тянулись будущие ученики.

Жеребец Тамира шел стремя в стремя с Айлишиным, и юноша уже о чем-то негромко беседовал со спутницей. Лесана почувствовала себя брошенной. Нет, не потому, что уже забыла Мируту, просто ей стало одиноко оттого, что она была лишней рядом с этими двумя. К счастью, Айлиша, почувствовав ее уныние, придержала коня и поравнялась с новой знакомой. Она еще накануне заметила, что у Лесаны на щеках темнеют следы застарелых кровоподтеков.

– Хочешь, полечу? – предложила, зардевшись от собственной смелости.

– А ты можешь? – удивилась спутница.

Она-то сама ничего этакого не умела, да и не думала никогда, что спит в ней какой-то особенный дар.

– Чуть-чуть, – призналась девушка, краснея еще гуще, – но синяки уберу.

– А больно будет? – с детской робостью осведомилась Лесана.

– Нет, – замахала маленькими ладошками Айлиша. – Дай руку, не бойся.

Дочка гончара протянула ей ладонь, и от пальцев до скулы словно пробежали по крови пузырьки воздуха. Щекотно!

Но вот Лесана недоверчиво прикоснулась к щеке и восхитилась:

– Не болит! Совсем!

– Я знаю, – потупилась будущая лекарка. – Я так скотину лечила…

И тут, поняв, что сказала глупость, закраснелась пуще прежнего, а Тамир отчего-то посмотрел на Лесану с такой гордостью, словно сам избавил ее от синяков.

Оставшиеся дни пути прошли незаметно и однообразно. С той лишь разницей, что теперь место ночлега заговаривал Донатос, и Лесане больше не приходилось засыпать с измаранными в крови щеками. Колдун читал какое-то заклинание, очерчивал привал ножом, и путники спокойно ложились.

А дочка гончара с удивлением ловила себя на том, что впитанный с молоком матери страх – очутиться ночью за пределами дома – как-то притупился. Глупо было бы, имея в спутниках троих Осененных, по-прежнему бояться Ходящих в Ночи. Да еще за день она уставала так, что засыпала без всяких сновидений, и если даже кто-то и подходил к месту их ночевки под покровом тьмы, измученные путники этого не слышали.

И еще надо сказать, целительница, которую звали диковинным именем Майрико́, вела себя так же, как и мужчины. Спутники не пытались облегчить ей, нежной и хрупкой, тяготы пути. Впрочем, несмотря на свою кажущуюся уязвимость, крефф Айлиши не была слабой. Она одна уходила вечером в чащу, и – о, ужас! – даже без стеснения переодевалась при мужчинах, демонстрируя восхитительное нагое, белое, словно кость, тело. Тамир каждый раз заливался такой отчаянной краской, что становилось страшно, – не брызнула бы из щек кровь.

Последний день странствия выдался не по-весеннему теплым. Солнце грело так ласково, словно на смену месяцу таяльнику пришел даже не зеленник, а сразу цветень. Теплые свитки показались жаркими, как овчинные тулупы, и будущие выучи с облегчением сбросили их, втайне радуясь, что не видят матери, которые обязательно бы принялись бранить. Креффам же было все равно, а Лесана с Айлишей, пользуясь тем, что никто из деревенских кумушек не закудахчет над ухом, сняли с голов платки и даже слегка распустили волосы.

Тамир нет-нет да украдкой бросал взгляды на своих спутниц, невольно сравнивая их друг с другом. Чего, казалось бы, разного, эта – девка, и эта – девка, по две руки, по две ноги, по косище у каждой. Вот только если дочка гончара – румяная, сдобная, мягкая, словно только что вытащенный из печи каравай, – вызывала в душе юного пекаря теплое любопытство, то юная лекарка с нежным румянцем, подсвечивающим смуглую кожу, с темными завитками волос над открытым лбом, казалась сладким коржиком.