– Вы опоздали, – сказал Клерфэ, отпуская Лилиан.

– Надо было остановить его! Почему вы этого не сделали?

– Вы видели, чтобы Хольман хоть раз смеялся здесь так, как он смеялся сейчас? Я не видел.

– Вечером ему будет не до смеха. У него подымется температура.

– Я верю в пользу запретного. Это тоже терапия, – сказал Клерфэ. – А вы не верите?

– Для других не верю. Клерфэ засмеялся.

– Хольман не такой уж твердокаменный, как вы полагаете, и он отнюдь не образец дисциплинированности. Вчера вечером он вовсе не лег в постель. Это он только так говорил. Он удрал вслед за нами, забрался в гараж, где мыли «Джузеппе». Там он сел в машину и, видимо, устроил гонки на месте. Мне рассказал это парень, работающий в гараже. А когда он вышел из машины, то у него, по словам парня, был очень несчастный вид, и он брел, как лунатик. Поэтому я привел сегодня утром «Джузеппе» и сказал Хольману, что он может прокатиться разок.

– Значит, вы сами толкнули его на это?

– Я дал ему ключи и сказал, где стоит «Джузеппе», – ответил Клерфэ. – Большего не потребовалось.

Клерфэ высоко поднял Лилиан и посадил ее рядом с собой на скамейку.

– Хотите подождать, пока он вернется? Это может быть не скоро.

Лилиан не ответила; но она и не уходила. Клерфэ посмотрел на нее. «Как она молода, – подумал он. – Вечером она выглядела лет на пять старше. Странно, обычно бывает как раз наоборот».

– Дисциплинированность – похвальное качество, – сказал Клерфэ. – Но иногда на ней можно споткнуться. А когда спотыкается этакий твердокаменный субъект – это смешно; надо проявить в нужный момент немного человечности. Пусть Хольман рискнет и получит насморк, но зато снова поверит в себя. Это лучше, чем быть осторожным и считать себя калекой. Неужели вы не согласны со мной?

Лилиан почувствовала вдруг, как в ней закипает ненависть к Клерфэ.

– Насморки здесь смертельны, – сказала она в бешенстве. – Но это вас не волнует! Вы скажете, конечно, что смерть для него была бы счастьем, ведь он поездил на машине и уверовал в то, что станет великим гонщиком.

Произнеся эти слова, она почувствовала раскаяние.

Клерфэ молчал.

Они опять услышали шум мотора и вслед за тем увидели машину. Темная и очень маленькая, она стрелой пронеслась позади деревни к шоссе, которое вело на перевал.

– Как бы вы поступили на его месте? – спросила Лилиан.

Клерфэ повернулся к ней:

– Я? Думаю, что я не вернулся бы обратно. Я бы поехал дальше, через перевал вниз…

Она пристально посмотрела на него:

– А потом?

– Потом я бы еще раз попробовал выжать из себя все, что можно, я бы накинулся на жизнь так, словно она мой враг или любовница, я бы наслаждался ею, пока не свалился… Это лучше, чем… – Он перебил себя. – Впрочем, может, я тоже причитал бы и ползал, вымаливая у судьбы еще час, еще денек или еще минуту… Так поступали на моих глазах люди, от которых я этого меньше всего ожидал. Никто не знает ничего наперед. – Он посмотрел на Лилиан. – Разве вы не говорили вчера вечером, что каждому хочется жить, даже калеке, даже развалине, и при каких угодно обстоятельствах, пусть при самых ужасающих?

– Да. – Лилиан выдержала его взгляд. – Но разве вы сами не говорили мне, что вчерашний вечер – это далекое прошлое?

Издали снова послышался рев мотора. Он быстро приближался.

– Хольман возвращается, – сказал Клерфэ.

– Да, возвращается, – повторила Лилиан со странным смешком. – Он не поехал через перевал.

Клерфэ поглядел на нее сбоку.

– Вам уже говорили, что вы очень красивая женщина?

– Да, – сказала Лилиан, вставая. – И притом в значительно менее примитивных выражениях.