– И давно вы здесь? – спросил он.

– Четыре года.

– А вниз когда вас отпустят?

– Спросите у Далай-ламы, – проронила она с горечью. – Он кормит меня обещаниями, как обанкротившееся правительство, каждые три месяца сулящее народу новый квартальный план спасения нации.

При выезде на шоссе сани остановились. Мимо гуськом тянулась веселая группа туристов в лыжных костюмах. Подозрительно белокурая блондинка в голубом свитере вздумала обнять их лошадь. Та испуганно фыркнула.

– Come, Daisy, darling4, – нетерпеливо позвал блондинку один из туристов.

Лилиан раздраженно бросила в снег сигарету.

– Люди платят сумасшедшие деньги, чтобы сюда вскарабкаться, а мы все бы отдали, лишь бы спуститься обратно вниз, – умора, правда?

– Нет, – невозмутимо отозвался Клерфэ.

Сани снова тронулись.

– Дайте мне еще сигарету, – попросила Лилиан.

Клерфэ протянул ей пачку.

– Вам этого не понять, – пробормотала она. – Не понять, что здесь чувствуешь себя как в лагере военнопленных. Именно в плену, не в тюрьме. В тюрьме по крайней мере знаешь, когда выйдешь. А вот в плену, где ни срока, ни приговора…

– Понимаю, – проронил Клерфэ. – Сам бывал.

– Вы? В санатории?

– В лагере. Для военнопленных. В войну. Но у нас-то все наоборот было. Мы куковали в низине, на болотах, и Швейцарские Альпы казались нам вратами свободы. Тем более что из лагеря их было хорошо видно. А один из нас и вовсе был родом отсюда, так он нас своими рассказами чуть с ума не свел. Предложи нам тогда кто-нибудь освободиться, но с условием несколько лет прожить в горах, многие, думаю, согласились бы. Тоже умора, правда?

– Нет. А вы, вы бы согласились?

– Я бежать задумал.

– Кто же этого не задумывает? И что – бежали?

– Да.

Лилиан вся подалась вперед.

– И вам удалось уйти? Или вас поймали?

– Удалось. Иначе мы бы с вами сейчас не беседовали. Там все было без вариантов.

– А тот, другой? – спросила она немного погодя. – Ну, который про здешние горы рассказывал.

– Умер в лагере. От тифа. За неделю до освобождения.

Сани остановились перед отелем. Лишь тут Клерфэ заметил, что на Лилиан только легкие домашние туфельки. Он подхватил ее на руки, перенес через сугробы и перед входом снова поставил на ноги.

– Побережем атласные туфельки, – буркнул он. – Вы правда хотите в бар?

– Да. Мне надо чего-нибудь выпить.

В баре, топоча тяжеленными ботинками, лыжники танцевали с лыжницами. Официант предупредительно отвел их в угол, протер столик.

– Водки? – спросил он у Клерфэ.

– Нет. Чего-нибудь горячего. Глинтвейна или грога. – Клерфэ глянул на Лилиан. – Вы что из этого предпочитаете?

– Мне – водки. Разве сегодня, у нас, вы не водку пили?

– Да, но до еды. Давайте сойдемся на компромиссе, который французы величают «добрым боженькой в замшевых штанишках». Бордо.

Заметив, что она смотрит на него с недоверием, он понял: она считает, что он обходится с ней как с болящей, беречь ее вздумал.

– Я вас не дурачу, – успокоил он. – Будь я здесь один, я бы тоже заказал вино. Водки можно будет выпить завтра перед обедом сколько хотите. Сегодня же контрабандой прихватите с собой в санаторий бутылку.

– Хорошо. Тогда давайте пить то, что вы вчера пили во Франции – во Вьене, в «Отель де Пирамид».

Клерфэ про себя изумился: она запомнила оба названия. С ней, пожалуй, надо держать ухо востро: этак она не только названия на заметку будет брать.

– Это было бордо, – сказал он. – Лафит Ротшильд.

Соврал, конечно. Во Вьене он пил легонькое местное винцо, такое нигде больше не закажешь, его не вывозят, но сейчас не стоило всего этого объяснять.

– Принесите нам Шато Лафит тридцать седьмого года, если у вас есть, – попросил он официанта. – Только не согревайте его горячей салфеткой. Несите как есть, прямо из подвала.