Шаляпин ходил по выставочным залам, буквально всматривался в картины разных художников, здесь представленных, и заметил, что выставлены не только петербуржцы, как он ожидал, но и много москвичей. Видимо, соревнование закончилось, предположил Шаляпин, и Дягилеву удалось объединить всех талантливых художников новой эпохи, ну, может, не всех, но выставка получилась действительно интересная. Но почему ж такой разнобой в оценках картин, думал Федор Иванович, прислушиваясь к голосам, которые раздавались рядом. Особенно яростные споры возникали у «Демона» Врубеля. Одни утверждали, что картина – пример «бездарности и безграмотности», и вообще мирискусники, пока учились у Запада, несли что-то новое, свежее, а теперь понеслись с головокружительной быстротой назад, они все забыли, чему учились… «Декадентам нужно непременно то, что совсем бы не походило на традиционное понятие красоты». – «Да помилуйте, вы же признаете Врубеля талантливым человеком, надеюсь. Так почему ж вы ему должны диктовать, как ему писать «Демона». Вы говорите, пошел назад, и пусть себе идет, лишь бы не стоял на месте, он же художник, значит, свободен в своем выборе. К тому же он идет не назад, как вы говорите, а идет своим путем, своей дорогой, не подражая никому, только подражательность погибает, искренность в искусстве прокладывает новые пути». Третий пытается примирить две разные точки зрения, находя, что у декадентов есть таланты, они, несомненно, расширяют гамму ощущений. И заслуга их уродливого искусства в том, что мастера старой школы присматриваются к ним в поисках собственных изобразительных средств, расширяя свою палитру, так сказать. Едкое безумие декадентства перерождается в более одухотворенное и богатое искусство московской школы живописцев. Зрители уходили, приходили другие, тоже высказывали свои суждения, ничуть не стесняясь его присутствия: «На этой выставке – все уроды и калеки, смотришь на все это и поражаешься, как будто в России нет здоровых людей, а есть только вот такие». Какие? – хотелось возразить Шаляпину, но он молча выслушивал все, что говорили вокруг, зная свой горячий характер, не ввязывался в споры: с тех пор как Мамонтов впервые показал ему непринятые жюри картины Врубеля, прошло семь лет, и за это время многое изменилось в нем самом, в его взглядах на искусство: искусство то, что неповторимо, неподражаемо, в красках, в форме, в содержательности своей. А главное – идут споры, сталкиваются различные мнения, значит, рождаются новые мысли, новые формы, новаторские произведения во всех сферах русской культуры. Вот что радовало Шаляпина во время посещения Пятой выставки журнала «Мир искусства».

У выхода столкнулся с торопившимся на выставку репортером, с которым был шапочно знаком, но репортер тут же застыл и, ничуть не стесняясь, спросил:

– Федор Иванович! Правда ли, что постом вы собираетесь в Египет?

– Правда.

– А почему в Египет?

Шаляпин отмахнулся от репортера, как от мухи: «А если б в Китай, спросил бы, почему в Китай… Что ему тут скажешь… Хочу посмотреть Египет, и все! Хочу отдохнуть, хочу новых впечатлений, хочу радоваться жизни…»

И, вернувшись в Москву, Федор Иванович стал собираться в Африку. Перед этим, правда, предстояли двухнедельные гастроли в Харькове, Одессе, Киеве, снова в Харькове, вновь в Киеве, а после этого – в Одессу на пароход. Две недели переездов и выступлений. Но это не пугало его, привычного к гастрольным переездам. Слава Богу, с ним едет друг – Арсений Николаевич Корещенко, Арсюша, который понимает его с полуслова, ловит каждое его движение, превосходный аккомпаниатор, хороший композитор и дирижер, с ним легко работать и привычно.