Мои родители расписались спустя несколько лет после того, как родился их первый ребенок, и на протяжении более чем двух десятилетий держали в тайне факт его появления на свет. Быть может, мои сибсы считали иначе, но я, взрослея рядом с мамой, видела в ней женщину, интерпретировавшую жизнь с точки зрения риска и последствий, как контракт, в котором все условия четко расписаны в черно-белых красках без каких-либо полутонов. И хотя в целом она была оптимисткой, ее внимание всегда концентрировалось на том, что может пойти не так, она никогда не искала позитивных моментов. Это было и остается обязанностью моего отца.

Я не хочу сказать, что моя мама – человек безрадостный и невеселый, совсем наоборот. Просто прежде чем она добирается до веселых и радостных моментов жизни, она проводит изрядное количество времени, беспокойно ворочаясь в кровати не в силах заснуть.

Мне потребовалось время, но я научилась понимать эти сигналы ее тревоги и видеть в них проявление любви. Чем больше она беспокоится о чем-то или о ком-то, тем сильнее проявляется ее забота. И если эта тревога доводит ее до кровотечения из носа, что периодически случается, я интерпретирую ее как выражение безусловной и искренней любви. Когда я вижу в руке своей матери белую салфетку, смятую и усеянную пятнами красной крови, я успокаиваюсь – хотя зачастую это зрелище вызывает сильное беспокойство.

Моя мать не была единственной женщиной-примером для меня. За пределами пространства, которое она занимала, в моей жизни были и другие женщины, но все они играли примерно одну и ту же роль. Независимо от эпохи, в которой они взрослели, они все, казалось, считывали свои жизни с вполне традиционных сценариев. Они разбирались в швейных машинках и технике Cuisinart, знали, как завернуть подарки в такую упаковку, которая понравилась бы всем. Они собирали детям завтраки в школу и возили их на тренировки по футболу, уроки игры на пианино и совместные игры со сверстниками. Они чистили зубы малышам и укладывали их в постели. Они превратили в искусство такую вещь, как складывание простыней на резинках, – я никогда и близко не подберусь к понимаю того, как это нужно делать. Эти женщины были преданны, они создавали такие дома, в которые тебе хотелось бежать после работы и в которые ты действительно прибегал с радостью. Я до сих пор ощущаю запах свежеиспеченных булочек, до сих пор слышу их смех с кухни, будто я и сейчас скачу на ярко-зеленом четырехколесном «червяке» от Radio Flyer. Они любили и они переживали.

Все это сформировало мое представление о том, что значит быть женщиной. Но в то же время девиз моего поколения был «Мечтай о большем!» Мы были теми маленькими девочками, которым говорили, что мы можем заниматься чем угодно и стать кем захочется. Меня сбивали с толку эти слова, особенно когда я смотрела на окружающих меня женщин, на маму. Мечтали ли они о большем? Занимались ли они чем угодно, становились ли теми, кем хотели? По ним нельзя было так сказать. Как удавалось им, с одной стороны, испытывать столько любви, а с другой – мириться со столькими ограничениями?

Моя мать до сих пор хранит красную шляпку-таблетку со времен своего первого свидания с отцом. Она хранит ее на верхней полке своего шкафа в спальне, вдали от впечатляющей коллекции шляп, что живет в гостевой комнате. Так я узнала о том, что эта шляпа – особенная. Остальные были просто шляпами. Эта была короной.