Точно ли он это говорил? Или, может, я путаю его слова с заявлениями других атеистов, тех, что были потом? Во всяком случае, нечто подобное он определенно говорил. И ничего похожего я раньше не слыхал.

– Зачем же смиренно жить во мраке? Жизнь – штука ясная и понятная, только присмотрись.

Он указывал на Пика. Я всегда восхищался Пиком, но мне и в голову не могло прийти сравнивать носорога с лампочкой.

А он знай твердил свое:

– Говорят, Бог умер в тысяча девятьсот сорок седьмом, во время раскола страны. Но ведь он мог умереть и в тысяча девятьсот семьдесят первом, во время войны[6]. Или вчера, здесь, в Пондишери, в каком-нибудь приюте для сирот. Вот что говорят, Пи. Когда мне было столько же лет, сколько тебе, я не вставал с постели – болел полиомиелитом. И каждый день спрашивал себя: «Где же Бог? Где? Ну где же?» А Он так и не пришел. Не Бог спас меня, а медицина. Мой пророк – разум, и он говорит, что умираем мы так же, как часы, когда они останавливаются. Раз – и все. Забарахлили часы – сам их и починяй. Если когда-нибудь у нас в руках окажутся средства производства, все будет по справедливости.

По мне, это было слишком. Говорил он правильно – дружелюбно и решительно, только вот слова его не утешали. И я промолчал. Но не оттого, что боялся рассердить мистера Кумара, а потому, что опасался: стоит сказать одно-два неверных слова – и он разрушит во мне самое дорогое. Что, если от его слов и я заражусь полиомиелитом? И что это за болезнь, если она может убить в человеке Бога?

Он пошел себе дальше – вразвалку, как моряк по палубе во время качки, хотя под ногами была твердая земля.

– Во вторник контрольная, не забудь. Поднатужься, Три-Четырнадцать-Сотых!

– Ладно, мистер Кумар.

Он стал самым любимым моим учителем в Пти-Семинере, потому-то я и пошел учиться на зоолога в Торонтский университет. Но я чувствовал – меня с ним роднит еще что-то. И скоро догадался: атеисты мне братья и сестры, просто они другой веры, и верой этой пронизано каждое их слово. Они, как и я, идут вперед – до тех пор, пока их влечет разум; когда же наконец перед ними разверзается пропасть – точно так же совершают прыжок без оглядки.

Скажу честно. Не атеисты противны мне, а агностики. Сомнения – штука полезная, помогают, хоть и не всегда. Нам всем бы пройти через Гефсиманский сад. Раз уж Христос сомневался, нам пристало и подавно. Раз уж Христос провел последнюю ночь в тревогах и молитве, раз вопиял с креста: «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» – то и мы вправе сомневаться. Но идти вперед необходимо. А исповедовать сомнения как философию жизни – все равно что мечтать о движении, стоя на месте.

Мы, зоологи, обычно говорим: самый опасный зверь в зоопарке – человек. В общем это значит, что наш вид, превратившись в ненасытного хищника, глядит на мир как на добычу. А в частности мы подразумеваем людей, которые пичкают выдр рыболовными крючками, медведей – бритвенными лезвиями, слонов – яблоками, утыканными гвоздями, не говоря уже о всякой другой дряни – шариковых ручках, скрепках, булавках, резинках, расческах, ложках, подковах, стекляшках, кольцах, брошках и прочих украшениях (и не каких-то там безделушках, а иной раз самых настоящих золотых кольцах), пластмассовых соломинках и посуде, шариках для пинг-понга, теннисных мячах и бог весть о чем еще. В траурных списках зверей, погибших в зоопарках от проглоченных инородных тел, значатся гориллы, бизоны, аисты, нанду, страусы, тюлени, сивучи, крупные кошки, медведи, верблюды, слоны, обезьяны, самые разнообразные олени, грызуны и певчие птицы. Владельцы и смотрители зоопарков, наверное, помнят нашумевшую историю про гибель Голиафа: это был здоровенный, весом под две тонны морской слон, под стать быку, звезда одного европейского зоопарка, любимец публики. А погиб он от внутреннего кровоизлияния, после того как кто-то скормил ему битую пивную бутылку.