– И даже не Боб, – все смеялся Пашка, – а Бобчик. Замечательный, чудесный Бобчик!

– Тяф! – подал голос переименованный на простецкий лад Генрих Девятый, в тот момент ставший по ходу еще и Ромуальдовичем, и довольнехонько улыбнулся оттого, что в его жизни все так замечательно и счастливо сложилось.

У морды Бобчика, совершенно как у человека, имелась яркая, выразительная мимика, в усиление которой прилагались еще и разные типы и формы телесно-вербального дополнения: он мог презрительно фыркать и даже чихать, умел смеяться (честное слово, по-настоящему смеяться и даже хихикать и улыбаться), и ужасно обижаться, и смотреть уничижительно, после чего величественно уходить, всем своим телом выказывая высшую степень неодобрения и порицания, и так далее.

Роберт Арнольд Генрих Девятый оказался Большим Жизненным Подарком Софьи Михайловны, став для нее не просто любимым песиком, а членом семьи и по-настоящему близким другом.

Они общались на уровне настоящих, неподдельных человеческих отношений: безмерно любили друг друга, разговаривали, спорили, обижались и мирились, признавались в любви, вместе смотрели телевизор и обсуждали новости и фильмы. Софья Михайловна даже читала вслух Бобчику отрывки из книг, а он стойко терпел и тягостно вздыхал в особо чувственных местах текста. И прочая, и прочая…

– Самое главное, что бабуля не чувствует себя одинокой, – завершила рассказ Клавдия, когда они с Матвеем медленно шли в сторону сквера, а предмет ее повествования с преувеличенным показным достоинством, явно наигранным специально для незнакомого чужака, лениво трусил в пределах видимости. – Они на самом деле общаются, как друзья и близкие люди, с одним лишь изъяном, что Бобчик не умеет произносить слова, но им это совершенно не мешает. Мы с Павлом всякий раз, наблюдая эти беседы-общения, диву даемся, недоумевая, как мы вообще могли жить раньше без Роберта Ромуальдовича. Теперь это кажется чем-то даже ненормальным, настолько он стал настоящим членом нашей семьи. Такая вот история.

– А Павел ваш сын, как я понял? – вычленил из ее рассказа этот момент Матвей.

– Да, – разулыбалась Клавдия, – совсем взрослый парень пятнадцати годов.

– А муж? – спросил Матвей.

– Мужа нет. Сын есть, а мужа нет, – все улыбалась Клавдия, явно нисколько не парясь отсутствием супруга в своей жизни, а даже, как показалось Матвею, почему-то радуясь этому факту. И спросила в свою очередь: – А у вас жена и дети?

– Нет, – коротко ответил мужчина. – Ни детей, ни жены.

– По убеждению или какой иной причине? – почувствовав легкую напряженность в его голосе, осторожно спросила Клавдия.

– Так получилось в жизни, – уклончиво ответил он и перевел разговор на другую материю: – А вы, насколько я помню, собирались лечить зубы дедушке?

И улыбнулся, вызывая у Клавы кратковременную легкую оторопь оттого, как мгновенно преобразилось, словно осветилось изнутри его лицо ничуть не изменившейся, все такой же замечательной, как в те его далекие четырнадцать лет, улыбкой.

– И как, удалось вам осуществить задуманное? Стали вы зубным врачом? – смотрел он на нее, щедро одаривая теплом своей улыбки.

– Вам надо запретить улыбаться, лучше законодательно, – бухнула неожиданно не пойми что Клава, только после понявшая, что именно сказала, и рассмеялась: – Простите, просто когда вы улыбаетесь, то становитесь совсем другим человеком: потрясающе обаятельным, располагающим к себе.

– Вместо злобного и угрюмого? – усмехнулся Матвей.

– Нет, – возразила Клавдия, – вместо сосредоточенно-молчаливого, задумчивого и погруженного в свои непростые мысли. – И спросила: – Все так же решаете в уме задачки или разыгрываете партию в шахматы?