Мы с Отряскиным так и сделали.

Ни о чем мы тогда не задумывались, ни о каких будущих трагедиях, нас ждали приятные хлопоты: «Джунглями» заинтересовался Курехин.

Заглянувший под филармоническую крышу родоначальник «Поп-механики» весь был словно из другого времени. Мне всегда казалось, что в случае с ним Бог просто-напросто перепутал годы – Курехина надо было бы десантировать в Серебряный век, в декаданс, к Северянину и Бальмонту. А маэстро появился на излете двадцатого, хотя, опять-таки по моему мнению, целиком, полностью происходил «оттуда». При всем своем эпатаже он имел утонченный, болезненный, даже трагический талант. Ему вполне по силам было нечто подобное бетховенской Пятой симфонии, а он собирал голых арфисток и выкатывал на сцену бронетранспортеры.

Писатель Павел Крусанов, скорее всего, со мной не согласится. В своей «Американской дырке» Паша вывел более знакомого всем персонажа – озорника, затейника, мистификатора.

Посетив каморку, «главный затейник и мистификатор» признался, что мечтает видеть в одном из своих феерических представлений нашего героя. Отряскин не возражал.

Хлопоты продолжались.

Моя личная жизнь – тоже…

Как-то в институте ко мне подошел местный мачо Вадим Левант. И предложил:

– Хочешь играть в театре?

Анатолий Викторовский, выпускник театрального факультета Института культуры (так называемого Кулька), выглядел настоящим режиссером: в пиджачке, в шарфе, с усами – вылитый Джон Леннон времен «Сержанта Пеппера». У нас на истфаке все его звали Мастером.

В институтской художественной самодеятельности были свои погремушки – всякие там худсоветы и прочее. Мастеру настойчиво рекомендовали ставить что-нибудь из советской жизни.

Однако тот замахнулся на «Макбета».

Я играл короля Дункана. До сих пор помню первую фразу:

Роль дряхлого старикашки оказалась необременительной – короля ухлопывали чуть ли не в первом акте. Затем я имел возможность наблюдать из-за кулис, как мучаются наряжен ные однокурсники, пытавшиеся изобразить нешуточные страсти.

По ходу дела я появлялся на сцене еще и в образе стражника. Людей катастрофически не хватало.

Назначена была премьера, в клуб набилось народу со всех курсов. На свои места прошествовали члены все того же худсовета, разгневанные строптивостью нашего руководителя.

Как и следовало ожидать, спектакль с треском провалился.

Уж в чем мы оказались настоящим театром, так это в интригах. Труппа мгновенно распалась. Часть интриганов во главе с Левантом перешла к более удачливым самодеятельным мэтрам. Мастер еще возился какое-то время с оставшимися. Мыкались по разным местам и в конце концов закончили свое совместное существование в Институте киноинженеров, где на последнем издыхании пытались поставить что-то из Арбузова.

Разбежавшиеся по другим коллективам честолюбцы называли Мастера патологическим неудачником. Как только его не ругали после незадачливого «Макбета»!

А я ему благодарен.

Как-то совершенно случайно и неожиданно для меня самого он открыл мне дверь в еще один сумасшедший дом – в питерский Дом писателя.

Местечко сразу пришлось мне по вкусу: и трех лет не прошло, как я стал постоянным обитателем «палаты № 6» на набережной Кутузова.

Дело в том, что именно Мастер прочитал мою первую повесть. Кое-что я уже тогда пописывал. Но прятал в стол. А повесть почему-то отнес ему на суд.

Мастер посмеялся, конечно, но неожиданно отправил меня к своему другу – поэту Шестакову.

А тот недолго думая – к писателю Сурову.