– Холостяцкое хозяйство, сестрица, – сказал мистер Джонас, обращаясь к Чарити. – Воображаю, как та, другая, будет смеяться над нами, когда вернется домой. Вот, садитесь справа от меня, а ее я посажу слева. Ну, вы, другая, идете сюда, что ли?

– Вы такое страшилище, – отвечала Мерри, – что я в рот ничего не возьму, если сяду рядом с вами; ну да уж нечего делать.

– Вот бойкая какая, верно? – прошептал мистер Джонас, по своей излюбленной привычке толкая старшую сестру локтем.

– Ах, право, не знаю! – обидчиво возразила мисс Пексниф. – Мне надоело отвечать на такие глупые вопросы.

– Что это еще затеял мой драгоценный родитель? – сказал мистер Джонас, видя, что его отец снует взад и вперед по комнате, вместо того чтобы садиться за стол. – Что вы там ищете?

– Я потерял очки, Джонас, – сказал Энтони.

– Садитесь без очков, не можете, что ли? – возразил его сын. – Ведь вы из них, я думаю, не едите и не пьете! А куда девался этот старый соня Чаффи? Ну, вы, разиня! Что вы, имени своего не знаете, что ли?

По-видимому, тот не знал, так как не вышел к столу, пока его не позвал старик Энтони. Дверь маленькой стеклянной каморки медленно открылась, и оттуда выполз маленький подслеповатый старичок, очень дряхлый и совсем сморщенный. Он казался таким же старомодным и пыльным, как и вся обстановка; одет он был в ветхий черный сюртук и в короткие штаны до колен, украшенные сбоку порыжевшими черными бантами, словно отпоротыми со старых туфель; на тонких, как веретено, ногах были заношенные шерстяные чулки того же цвета. Он выглядел так, как будто его лет пятьдесят тому назад убрали в чулан и позабыли там, а теперь кто-то нашел и вытащил.

Еле-еле дотащился он до стола и с трудом уселся на свободный стул, с которого опять поднялся, по-видимому намереваясь отвесить поклон, когда до его смутно брезжившего сознания дошло, что тут присутствуют посторонние и что эти посторонние – дамы. Однако он так и не поклонился и, снова усевшись и подышав на свои морщинистые руки, чтобы отогреть их, уткнулся в тарелку унылым посиневшим носом и уже ни на что больше не глядел и ни на что не откликался. В таком состоянии он был воплощенное ничто – нуль и ничего более.

– Наш конторщик, – представил его мистер Джонас в качестве хозяина и церемониймейстера. – Старик Чаффи.

– Он глухой? – спросила одна из девиц.

– Нет, не сказал бы. Он ведь не глухой, папаша?

– Я не слыхал, чтобы он на это жаловался, – ответил старик.

– Слепой? – спросили девицы.

– Н-нет, не думаю, чтобы он был слепой, – сказал Джонас равнодушно. – Вы ведь не считаете его слепым, папаша?

– Разумеется, нет, – возразил Энтони.

– Так что же с ним такое?

– Пожалуй, я вам скажу, что с ним такое, – прошептал мистер Джонас, обращаясь к девицам: – он зажился на свете, во-первых, и я не вижу причины этому радоваться; думаю, как бы и папаша не пошел по его дорожке. А во-вторых, он чудной старикашка, – добавил он погромче, – и никого решительно не понимает, кроме вот него! – Он ткнул в сторону своего почтенного родителя вилкой, чтобы девицам было понятно, кого он имеет в виду.

– Как это странно! – воскликнули обе сестры.

– Видите ли, – продолжал мистер Джонас, – он всю жизнь корпел над цифрами и счетными книгами, а лет двадцать назад взял да и заболел горячкой. Все время, пока он был не в себе (недели этак три), он считал не переставая и дошел напоследок до миллионов, так что это, я думаю, и сбило его с панталыку. Ну, работы у нас теперь не так много, а конторщик он не плохой.

– Очень хороший, – сказал Энтони.