Философская составляющая первого литературного труда Бальзака, опубликованного частично лишь в изданных в 1990 г. «Избранных произведениях», бесценна с точки зрения хода развития его мысли. Здесь, на больших голубоватых листах бумаги, заметны первые признаки желания сблизить позитивизм с мистицизмом и тем самым, возможно, примирить противоположные подходы к познанию своих родителей. Оба подхода сулили скорое обретение истины. Или, как размышляет Рафаэль в «Шагреневой коже» (La Peau de Chagrin), вспоминая свои отроческие занятия, он «собирался взять приступом небо без помощи лестницы»>137. Рассуждая уверенно и пылко, но оставив большие поля слева, словно для комментариев учителя, Бальзак в самом деле приходит к некоторым весьма оригинальным выводам. Так, он считал, что можно решить загадку гения, изучая основы языка, – и это за сто лет до Соссюра!
Величайшая ценность ранних заметок Бальзака почти случайна. Вера человека в бессмертие в то время уже интересует его так же, как абстрактные хитросплетения. Примечательно, что он сохранил свои юношеские сочинения и заметки, нацарапанные на небольших клочках бумаги. Для него они стали первой главой великой жизни, ранним доказательством рождения гения, иными словами, вклада в «мегалантропогению». Ибо само название лекции также намекает на «бессмертие» ее автора.
Философские труды клерка из конторы поверенного знаменуют собой важную веху. Возвращение к истокам бытия было способом начать все сначала. Он воссоздаст свою жизнь на собственных условиях: «Время еще не начало свой бег; Смерть еще не родилась; солнце взошло в первый раз». Продолжая рассуждать, Бальзак доходит до волнующего и важного заключения. Он называет литературное самовыражение средством открытия и закалки личности:
«Многие пишут для того, чтобы другие прочли их мысли; но человек, который желает крепко держаться за что-то прочное, будет писать, чтобы заставлять своего читателя думать. Вот моя цель.
По крайней мере, мне дарована смелость начать с самого расхолаживающего предмета»>138.
Даже в тот период трудно понять, как Бальзаку на все хватало времени. По его собственному признанию, часто выражаемому в самых мрачных его письмах, он занимал годы у будущего, как герой «Шагреневой кожи». «Есть еще люди, которые считают “Шагреневую кожу” романом», – пишет он в 1838 г.>139 Помимо службы в конторе, он с успехом окончил два курса юридического факультета и вступил на новую стезю. Он позволил себе лишь одну интерлюдию, которая, возможно, спасла его от перегрева: летние каникулы со старым другом отца, Вилле-лаФеем, которому было семьдесят лет – самый подходящий возраст для Оноре.
Вилле-ла-Фей был мэром городка Лиль-Адам, расположенного к северо-западу от Парижа, на Уазе, в долине, окруженной лесами. Юный философ и бывший священник с вольтерьянскими взглядами прекрасно поладили. Оноре ходил на танцы и охотился на кабана. Его хозяин приглашал в дом хорошеньких девушек и, по рекомендации местных врачей, добывал для своего гостя ослиное молоко. Возможно, это было признаком слабого здоровья: обычно ослиное молоко прописывали при туберкулезе. Вилле-ла-Фей хотел помочь своему молодому другу в его «великом труде». Бальзак описывал Лиль-Адам как «рай для своего вдохновения»>140.
Они наведались в соседнее поместье, чей хозяин, миллионер-мизантроп, имевший обыкновение появляться в Опере, посыпав свой парик вместо пудры золотым песком, воссоздал в парке свои любимые итальянские пейзажи при полном отсутствии вкуса. Вместе с хозяином в этом романтическом Диснейленде жил орангутан. Бальзак видел, как орангутан пытался играть на скрипке: «Он вопросительно смотрел на молчаливую деревяшку, и в его бессмысленной мудрости заключалась таинственная неполнота». Бальзак посочувствовал животному. «Инструмент становится душой для художника и источником мелодии лишь после долгого периода учебы»