Провожали лодку в боевой поход с подлинно византийским размахом. Оркестр, истекая расплавленной медью, задыхаясь и крякая от жары, наяривал “Cara al sol”, шипел и вспыхивал магний, испуская пышные дымчатые султаны, струились ленты на шляпках офицерских жен, епископ Сантандерский, воздев горе́ узловатую апостольскую десницу, поминутно благословлял судно, партийное руководство и толпившийся на променаде народ. Выстроенные на палубе, все двести двадцать гребцов “Санта-Марии” излучали страстную готовность к подвигу, а капитан Альберто Фернандес разил журналистов пиратской улыбкой, предъявляя камерам свои сверкающие клыки как обещание лично перекусывать ими английские донные мины. “Настоящий Кортес”, – шепнул Авельянеда генералу Очоа, и тот согласно затряс головой, приканчивая кусок сочной маринованной спаржи.

Прощались с “Санта-Марией” плеском фуражек, лётом панам, лазурным качанием бескозырок. Под крики горожан и уханье оркестра субмарина ушла на северо-запад, торжественно и бесстрастно погрузившись в жестяную воду залива.

Второй мешочек со льдом понадобился каудильо две недели спустя.

Покинув Бискайский залив, Испанская лодка покружила у берегов Франции и сдалась в плен в первом же английском порту. Измученные гребцы запросили политического убежища, а Фернандес, давая интервью лондонской “The Observer”, назвал диктатора неприличным словом, которое ушлый журналист, не переводя дословно, не потрудился, однако, изъять из своей насквозь клеветнической статьи. Отбуксированная в военно-морской музей “Санта-Мария” стала посмешищем всего Соединенного Королевства.

После этого начался жуткий, необъяснимый, всепоглощающий кошмар, от которого уже не было пробуждения.

Немцам всыпали сначала в Бельгии, а затем в Польше, итальянцам – в Греции и Египте. Вскоре Петен полностью очистил от итало-германских войск Лотарингию и Савойю, а затем нанес новый удар по корпусу Рохи. Черногвардейцы дрались отчаянно, но были вынуждены отступить в Пиренеи, где заняли поспешную оборону (весьма невыгодную для себя ввиду полного отсутствия заранее подготовленных укреплений).

Почти одновременно с этим французы вторглись в Испанское Марокко, где были неожиданно поддержаны местными бедуинами. Подлые дикари развернули против имперских частей масштабную партизанскую войну, нападая из тех самых зарослей тамариска, что были высажены ими в пору Великого Озеленения Сахары. Еще неделю спустя англичане предприняли первую попытку штурма Гибралтара.

В самой Испании тоже стало неспокойно. После падения Каменоломен боевики Красной Фаланги активизировались, и на улицах всё чаще находили мертвых черногвардейцев. По ночам в Мадриде и Барселоне покрикивали, постреливали и даже поругивали каудильо. “Торквемада” снова заработала в полную силу, продолжая осверхчеловечивать испанцев. Ежедневно с Пласа-Майор вывозили целые корзины “кочанов капусты” – так это называлось на жаргоне палачей.

Сам Авельянеда на казнях не присутствовал. После позора с Испанской лодкой он затворился в президентском дворце, прекратил почти всякое сношение с внешним миром и посвятил себя единственному занятию: не замечать надвигающегося конца. Катастрофа была тем ужаснее, что всё едва начиналось: тучные пажити Лангедока, золотые пустыни Африки еще мерцали в сознании каудильо, толедские мастерицы еще шили мундир (заказанный в начале войны), в котором он собирался принимать парад на улицах оккупированного Парижа, а занавес уже опускался, и гипсовые деревья падали, пребольно ушибая ветвями разбегающихся актеров. Стыд прожигал ему душу насквозь. Втиснув голову в плечи, Авельянеда вертел штабную карту и так и этак и пытался понять, где допустил ошибку, но видел лишь красные и синие клещи наступающих армий да штриховки плацдармов, все эти закорючки и завитки времен венского сговора, такие простые и недвусмысленные тогда, в шенбруннском замке, и такие загадочные теперь, в его кабинете. На столе грузно тикали астрономические часы, золотая секундная стрелка с мушиной неторопливостью ползла по голубой эмали. Иногда Авельянеда отрывался от карты, вслушивался в монотонную музыку времени и думал о том, что лучше бы он не ввязывался в этот чертов передел мира, а нанял толковых ученых и сразу, без рискованных предисловий, приступил к завоеванию космического пространства. Ведь тогда бы его Империя раскинулась на Луне, Венере и Марсе, на обширных просторах далеких планет, а немцам и итальянцам, втянувшим его в эту проклятую авантюру, пусть бы осталась их паршивая Земля.