Я думала о том, что кто-то будет жить в моей камере, когда я умру. Будет сидеть на том же месте. Смотреть на те же стены. Эта бедная девушка будет, как и я, надеяться, что когда-нибудь выйдет отсюда. Думать, что надежда умирает последней. А меня уже не будет. Он убьёт меня. А она даже не узнает, что до неё была я. Что я тоже страдала. Тоже верила. Что у меня когда-то была жизнь – и он её отнял. Всё забрал. Даже имя, даже голос, даже лицо, которое я больше не узнаю в отражении.

Я ходила по камерам и думала… В одной из камер я остановилась у раковины. Хотела просто проверить, идёт ли вода. Протянула руку, дёрнула кран – и вдруг заметила что-то странное. Между раковиной и унитазом, в самом углу, как будто спрятанное. Гвоздь. Маленький, ржавый, острый. Он лежал так, будто его туда кто-то спрятал. Или он сам туда закатился – и просто ждал, когда его найдут.

Я подняла его. Долго держала в руке. Чувствовала холод металла. Настоящий. Не иллюзия. Я вернулась и пошла в камеру к Алине, чтобы показать свою находку. Та проснулась, посмотрела на гвоздь и только кивнула:

– Уже лучше, чем ничего.

Мы начали ковырять стену. Там, где была щель. Там, где когда-то торчала записка. Или что-то ещё. Всё было лучше, чем просто сидеть и ждать, пока тебе вынесут приговор.

Я слышала, как Вера дышит рядом. Она была в камере Алины. Мы боялись оставлять ее одну… Она дышала мелко, странно. Как будто её грудь сдулась. И вдруг раздался ее голос:

– Если вы выйдете… не зовите меня. Я уже его.

Я посмотрела на неё. Лицо – пустое. Глаза – стеклянные. Мне стало по-настоящему страшно. Потому что её уже не было. Он сделал это с ней. Он уничтожил в ней человека. И я знала – если он дотронется до меня, я могу исчезнуть так же. А я… я не хочу.

Я сжала в ладони гвоздь. Остриё вонзилось в кожу. Пусть. Лучше кровь, чем пустота. Лучше боль, чем тишина.

Он пришёл утром. Мы почувствовали его раньше, чем услышали. Будто воздух стал тяжелее. Как будто комната перестала быть нашей – снова стала его. Он открыл дверь и просто стоял в проёме.

Вера даже не подняла головы. Не шелохнулась. Он прошёл к ней – медленно, будто прогуливался. Остановился между нами. Улыбнулся. Словно знал, что мы не спим. Что слышим каждое его слово, даже если не хотим.

– Сегодня вы будете смотреть, – сказал он. – Урок должен быть усвоен всеми.

И тогда я поняла – он сделает это с ней. При нас. И я не смогу отвернуться. И я не смогу забыть.

Он не торопится. Подходит к креслу, как к алтарю. Тонкие ремни болтаются с боков, как мёртвые змеи. Он наклоняется и поднимает их. Протирает, проверяет, затягивает. Все движения – плавные, чёткие, будто он делает это не в первый раз. И не в сотый.

– Вставай, – говорит он.

Вера не двигается. Он не повторяет. Просто берёт её за плечо, поднимает, как куклу, и усаживает в кресло. Та оседает, голова безвольно повисает.

– Ты должна быть благодарна, – говорит он, пристёгивая её. – Мы ведь хотим, чтобы ты была лучше. Ты же хочешь стать лучше, Вера?

Тишина. Только скрип кожи. Я сжимаюсь в комок. Пытаюсь отвести взгляд. Не могу. Я как загипнотизированная. И одновременно – как мишень. Он делает это для нас. Для меня.

Он берёт скальпель. Медленно. Почти с нежностью. Лезвие блестит под светом – ярким, как в операционной. Лампа гудит.

– Твоя проблема – в гордости, – говорит он, обращаясь не к ней. К нам. – Гордость делает женщину некрасивой. Упрямой. Пустой.

Он проводит лезвием по её щеке. Легко, едва касаясь кожи. По тонкой, нежной. Вера вздрагивает, но не кричит. В этот момент я улавливаю: она не с нами. Она уже где-то там. Внутри себя. Где нет боли.