– Что, что вы делаете! – вскричал Фофанов и даже вскочил на ноги от изумления, но в этот момент дверь распахнулась и в кабинет вбежал помощник.

– Извините, Григорий Ильич, – говорил он, приближаясь к столу, – этот поэт наш, товарищ Вережко, целый скандал устроил, хотел уйти, некогда ему, видите ли, требовал, чтобы я ему пропуск подписал, я его еле успокоил, а то…

Помощник остановился посреди фразы. Он теперь стоял в каких-нибудь полутора метрах от стола и с изумлением смотрел на опрокинутый стул.

– Григорий Ильич… вы… не… у вас… все нормально – вообще? – бормотал он довольно бессвязно.

– Все хорошо, не беспокойтесь, – отвечал Фофанов, а сам нервно обернулся на окно, на подоконнике которого только что стоял человек в смокинге. Но тот каким-то образом исчез! То есть совсем. Просто и след его простыл. Заготовленная фраза: «Пожалуйста, помогите товарищу, я не понимаю, что ему нужно» – в этой ситуации больше не имела смысла. Фофанов успел только произнести первые два слова – «пожалуйста, помогите», после чего, слава богу, успел остановиться.

– Пожалуйста, помогите, – повторил он, – помогите… стул поднять.

– Ну, конечно, Григорий Ильич! – Помощник бросился поднимать стул, а Фофанов тем временем осмотрелся вокруг как следует – странного посетителя нигде не было видно. «Вернуть Софрончука, попросить обыскать помещение? Нет, только не это!» – подумал Фофанов. Откуда-то к нему пришла иррациональная уверенность – человека в смокинге в кабинете нет.

– Садитесь, Николай Михалыч, – сказал он помощнику, игнорируя вопрос в его глазах. – Скажите, пожалуйста, вы случайно не знаете, что такое Буня?

– Буня? – неуверенно переспросил помощник. – Что-то я… В энциклопедии если посмотреть…

– Ну, хорошо, забудьте об этом…

– Если только не…

– Что – если только не?

– Вообще-то фамилия такая есть – Буня.

– Фамилия? И вы знаете человека с такой фамилией?

– Ну да. Референт товарища Усманова – Буня. Зовут Петро. То есть Петр Иванович.

– Вы хотите сказать, что он у нас в подъезде работает?

– Конечно, Григорий Ильич! Да я его практически каждый день вижу – то в столовой, то в гардеробе, то еще где-нибудь. Отдыхал вот один раз с ним вместе, в пансионате на Клязьме. Жены у нас вроде почти подружились, вот.

Помощник терпеливо отвечал на вопросы, но по его лицу было видно, что он изумлен и не знает, что и думать о происходящем. Сначала опрокинутый стул, теперь непонятный интерес к Буне.

– А сегодня, сегодня товарищ Буня на работе, не знаете?

– Да, я его видел в коридоре. Может быть, попросить его зайти к вам?

«Провоцирует на откровенность. Узнать хочет, зачем мне Буня понадобился», – подумал Фофанов, а вслух сказал:

– Нет, благодарю вас, Николай Михалыч, это все, в общем-то, ерунда, просто я тут услышал это слово в странном контексте, решил полюбопытствовать. Нет, давайте продолжать прием. И еще – будьте любезны, позвоните на Грановского, я хотел бы показаться невропатологу – и чем скорее, тем лучше.

4

Поэт считался скандалистом, забиякой, жутким бабником. Но почему-то при личном общении навевал на Фофанова невероятную скуку. Голос его звучал глухо и монотонно, слова он говорил обычные, предсказуемые. Вот и сейчас ни остроумия особого, ни интеллектуальной дерзости не было заметно. Фофанов поглядывал на него украдкой, пытаясь понять, в чем тут закавыка.

– Бу-бу-бу… условия работы художника… бу-бу-бу… скажу вам честно, вызывает удивление… бу-бу-бу, – говорил поэт.

А Фофанов посматривал не него и думал: ну и где же искрометность, где смелое инакомыслие, где хулиганское обаяние, в конце концов? И некрасивый, в общем-то, что только в нем бабы находят? Им виднее, конечно, но все-таки…