Игра «Светофор» весьма опасна, в нее играют только отчаянные смельчаки. Однажды я увидел, как мальчишка отодвинул камень слишком далеко и остался стоять посреди двора, размазывая слезы по чумазой мордашке, боясь сделать шаг. Его друзья разбежались. Я взял на чердаке старую лестницу и, закрепив ее, спустил мальчугану из окна. Край лестницы уперся точно перед камнем, мальчонке оставалось только вскарабкаться наверх. Но его трясло, он никак не решался сделать шаг. Пришлось лезть за ним, брать на руки; лестница, готовая в любой момент развалиться, скрипела под ногами. Мальчишка судорожно хватался за мою шею. «Живи, – сказал я ему, – потому что жить – это здóрово… Что бурчишь? Не здóрово? О, сейчас я тебе докажу, что это не так. Ты знаешь, что такое жизнь, малыш? Жизнь – это ночные посиделки у камина в холодные вечера, это любимая книжка, которую ты читаешь с фонариком под одеялом, чтоб не заметила мама, жизнь – это твоя сестра, с которой ты можешь поделиться чем угодно, потому что она – твой настоящий друг…»

Я принес мальчишку на балкон; на мостиках, протянутых над двором и соединяющих все балконы в кольцо, уже зубоскалили его товарищи. Оказавшись в безопасности, постреленок тут же убежал.

Я провожу ночь на плоском округлом камне со сколотой верхушкой, он напоминает консервную банку. Лежу, засунув под голову рюкзак; затвердевший кусок сала, спрятанный в рюкзаке, больно упирается в затылок. Впрочем, я уже привык. Поворачиваюсь на бок и смотрю на убаюкивающие своим шелестом травинки. В траве копошится насекомая живность, им не страшна игра. Всё-таки удивительно, что она не действует на птиц, животных и насекомых. И еще одно: говорят, игра пришла в разные уголки Земли в разное время.

Какой-то умник, сопоставив эти факты, заявил, что причина феномена – в вере. Люди поверили человеку-тени, и мир изменился, стал таким, каким чужак описал его.

Умник изучал духовную литературу, советовался с представителями разных конфессий. Ему верили, он собрал вокруг себя многих, основал собственную школу. Его звали мессией. Настал час, когда он сказал: я готов. Утром, при большом скоплении народа он вышел на балкон второго этажа ратуши; вниз, к площади, простиравшейся под окном, вела раздвижная алюминиевая лестница. Умник поднял руки и патетично воскликнул: «Веруйте в меня!» Люди, высунувшиеся из окон соседних домов, кричали: «Веруем! Веруем!» А потом затянули заунывную песнь, и слова этой песни слились в сплошной гул; собаки вторили людям, лая в переулках. Умник схватился за перекладину и стал спускаться. На нем был нарядный костюм, свежая рубашка и идеально вычищенные туфли. В свете восходящего солнца казалось, что вокруг лысой головы сияет божественный ореол.

Мужчина ступил на землю и исчез без следа.

Всё утро я шагаю. Примерно в полдень дорога огибает неширокий ручей и бежит вдоль воды, мимо зарослей ивняка, в ажурной тени которого я спасаюсь от зноя. Редкие облачка растворяются в пронзительно синем небе. Отрезав ломоть хлеба, я доедаю остатки консервов и догрызаю сало; похудевший рюкзак уже не так оттягивает плечи. Трачу два часа на сон и иду дальше. Во второй половине дня на солнце набегают тучи, вдалеке гремит гром; шагать становится веселее. Часа через полтора я останавливаюсь у развилки. На восток ведет дорога из широких камней, стертых множеством ботинок – там, на востоке, расположен городок. Я вижу окраинные дома, бензоколонку, ратушу, несколько гаражей, большое здание – наверное, амбар; над крышами поднимаются хилые дымки. Пригревшимся на батарее котом урчит двигатель, брешут собаки. Приглядевшись, замечаю в парке среди деревьев стадо коз, а может, и овец, они щиплют травку или валяются в теньке. Наверное, овцы – для коров больно мелковаты. За стадом, сидя на толстой ветке, наблюдает пастушонок в плетенной из соломы шляпе – та ярко блестит на солнце. Такие шляпы называются… м-м… канотье? Забавное зрелище. Я достаю из рюкзака тетрадь, сточенный карандаш и, чтобы не забыть, делаю пометку. Пора раздобыть ручку, обвести последние записи: карандаш быстро стирается. А память… она часто подводит меня.