– Ворон придумал, – пожал плечами Бур.

А на душе стало сразу и светло, и горько. Он разом вспомнил, как снялся с места, разом изменив свою жизнь, как поехал в Город. Поехал – и приехал. Минуя блокпосты, тропами для местных – через эфемерную границу. Уже в Городе нарвался на патруль – банально не повезло, силы правопорядка тогда формировались едва-едва. Загремел в холодную, за железную дверь, в никчёмный закуток разбомблённой котельной, метр на пять без окна и света, проворочался ночь на драном матрасе. Поутру предстал перед матёрым решительным мужиком, наделённым нежданной властью. Доложился, кто таков, ничего особо не тая.

– Шпак, значит. И чего тебя сюда принесло? В детстве в войнушку не наигрался? – раздосадованно спросил Ворон – тогда ещё не контуженный, не раненный трижды, не потерявший ступню, не взорванный в лифте вместе с дочерью и охранником.

– Из эстетических соображений, – огрызнулся Бур.

– Эстет, значит… Ну давай, Эстет, дерзай!

Новая кличка приросла намертво. Ворон определил Бура в «школу молодого бойца», выдал кое-какие подъёмные и уже много позже при случайных пересечениях на «передке» узнавал его среди прочих ополченцев, выделял взглядом в строю…

– Хороший начальник был Ворон, – подтвердил Душман.

Свесил ноги в проход, сел. Покосился на пояс Бура, ткнул пальцем:

– А браслеты зачем? Подари!

На кожаном солдатском ремне Бура блестели нержавейкой новенькие расстёгнутые наручники. Заметная вещь. Душман прямо обласкал их взглядом.

– Наши все целы, – сказал Бур. – Спасибо ещё раз. А браслеты не подарю. Они без ключей.

– Зачем тебе, а?

– Придётся кого в плен брать – вот и пригодятся.

– Оптимист! – заулыбался Душман. – Не придётся. Подари!

– Не отдам, говорю! Знакомый мент из Калуги подогнал. Дарёное не передаривают.

Душман обиделся, насупился:

– Ну и зачем дарить, а? Можешь так отдать. В общем, в другой раз что понадобится… – со значением показал пальцем на наручники. – Понял, да, Эстет?

– Будь здоров, – сказал Бур.

Когда он вернулся в Ольховатую, загорелись первые фонари. Опять повезло: у рынка стояла маршрутка, прогретая и уютная. На сегодня оставалось последнее. Бур позвонил Ветке. Она как будто даже обрадовалась, что приедет именно он. Мило, хотя и не похоже на правду.

Волонтёры, замечательные и самоотверженные девчонки, собирали в Городе всё нужное «для фронта» – не для линии же соприкосновения! – и к сегодняшнему вечеру для шатовской роты укомплектовалась очередная посылка.

Едва маршрутка тронулась, Бур прижался к стеклу, подложив под щёку форменную ушанку, и соскользнул в дрёму. Каким-то внутренним гироскопом он отмечал повороты, лбом ловил порывы ледяного сквозняка, когда входили и выходили невидимые пассажиры. Фары со встречки водили яркими кистями по сомкнутым векам.

Кто же такие светляки, думал Бур во сне. Или думал, что думает. Или ему снился Бур, думающий о светляках. Кто они, зачем они, почему именно в той несчастной стране, от которой обособился Город?

Отчего как будто мы одни чувствуем фальшь, неестественность, нарочитость всего, что они пытаются нам подсунуть? Или – кольнула мысль – наши глаза закрыты, потому мы и не в состоянии разглядеть их света?

Бур не был склонен к рефлексиям. Фамилия и порождённая ей дворовая кличка заставляли его ещё в детстве идти буром, напролом, не считаться с последствиями, гнуть свою линию. Даже читая «Похитителей бриллиантов», он болел не за главного героя, хитроумного англичанина, а за хмурых бородатых голландских поселенцев – буров. Их упёртость казалась эталоном мужества, ведь заранее становилось понятно, кому побеждать, а кому умирать по законам жанра.