Сабуров щёлкнул пальцами и оранжевый огонёк по дуге улетел к железнодорожной насыпи.

– Пошли в вагон. Философствовать да думать про смысл жизни лучше не на сухую.

Замфир снова сидел на потёртом диване с плюшевой подушкой под спиной, и был тем самым замороженным куском мяса, про который говорил Сабуров. Он не чувствовал ни рук, ни ног, и оттого они казались ему чудовищно распухшими. Сабуров что-то говорил, его слова казались очень важными, но им не удавалось проникнуть в онемевшую голову Василе. Булькал коньяк, Замфир говорил про себя: "Одно простое действие" и брал рюмку непослушной рукой. Вливал в рот коньяк – без вкуса и запаха он неохотно проваливался в желудок. Сабуров опять говорил что-то, и его слова плавали в табачном дыму под потолком купе.

– …кто мы? Великие учёные, художники? Мы не сделаем великого открытия, не напишем поэму, не придумаем способа накормить всех голодных. Мы – несколько пудов мяса, костей и, пардон, дерьма. Десять копеек за фунт гамузом. Ты, Вась, на полтора червонца потянешь. Велико сокровище.

– Сколько это: полтора червонца, – спросил Замфир.

Сабуров задумался, вспоминая курс.

– Почти полторы тыщи вашими, – выдал он наконец.

Замфир кивнул головой:

– Немалые деньги.

С головой качнулся вагон, и Василе зажмурился, а, когда снова открыл глаза, увидел напротив бородатого и горбоносого мужчину. Незнакомец, закинув ногу на ногу, что-то размашисто чёркал на дощечке. Замфир тоже закинул ногу на ногу. Мужчина сразу ткнул в его сторону карандашом и сказал что-то непонятное.

– Он говорит: "Очень хорошо, так и сиди!" – перевёл на французский Сабуров.

Замфир так и сидел. Перед тем, как глаза снова закрылись, он подумал, что надо будет обязательно сказать другу Костэлу, что культурные парижане, когда говорят "trés bien" не рычат по-тигриному.

Потом он висел в мясном ряду на площади Обор. Стальной крюк тянул ребро. Промороженное тело не чувствовало боли, только стоял вкус металла на языке и щекотали оттаивающую кожу капли талой воды. К прилавку подошёл господин интендант с напомаженным адъютантом. Ткнул в Василе толстым пальцем в коричневой замше.

– Этот сколько?

Замфир хотел вытянуться по стойке смирно и отдать честь, но руки и ноги не слушались. Тогда он попытался вспомнить, должно ли отдавать честь старшему по званию, вися на крюке в неглиже, однако в уставе, который он знал наизусть, об этом не было ни слова.

– Пятнадцать рублей. Исключительно для Вашего Благородия, – услышал Василе голос Сабурова.

Господин интендант надменно втянул пухлую губу.

– В леях, будьте любезны, вы в королевстве Румыния, а не на одесском привозе!

– Извольте, Ваше Благородие. Тысяча пятьсот румынских леев.

– Помилуйте, за что такие деньги? Одни кожа да кости… Да, пардон… – Интендант шевельнул алыми ноздрями. – Дерьмо.

– Ну вы-то, Ваше Благородие, должны в мясе разбираться! Извольте видеть: филей постный, с тончайшими жировыми прослойками. – Сабуров бесцеремонно развернул Замфира и хлопнул по ягодице. – Диетический продукт! – провозгласил поручик. – Идеально подходит для послеоперационного ухода раненых солдат, – он понизил голос и доверительно добавил: – а также весьма полезен господам и дамам, блюдущим фигуру.

– Поучи меня мясо выбирать! – пробурчал под нос интендант. – За тысячу триста заберу всю тушу. – Он повернулся к адъютанту: – Эту сразу в Добруджу, в госпиталь.

Замфир, покачиваясь, медленно поворачивался обратно к интенданту. По обе стороны от него в полумрак зала уходили бесконечные ряды туш, таких же как он, – молодых и не очень, худых, мускулистых, пузатых, дряблых, бледных и загорелых, высоких и низких, покрытых инеем и сочащихся влагой. Некоторые лица казались знакомыми.