Сколотив новый хоровод[3], Сафрон начал действовать с предельной осторожностью. Каждое дельце он готовил с таким тщанием, словно оно было последним в его жизни. Кто-то из корешей подтрунивал, кто-то выказывал недовольство и торопил – дескать, за упущенное время могли бы уже озолотиться. А потом порожние разговоры стихли, ибо банда Сафрона раз за разом штопала[4] магазины, базы, склады и даже отделения Госбанка, не неся при этом потерь.

К концу двадцатых блатной люд зауважал Володарского за ум, выдержку и прозорливость. А когда тот разменял сороковник, стали почтительно называть Дедом. А фамилия Володарский из обихода авторитетов постепенно ушла.

Беспалый, мрачный и подавленный, появился в «Шкатулке» в сопровождении Лаврушки.

– Кого я вижу! Держи кардан, – протянул ладонь кто-то из людей Деда.

Шлепнув по ней на ходу, Беспалый проследовал к имениннику.

– Поздравляю, – сказал он и полез в карман пиджака. – Не знал о твоем юбилее. Вот, прими от меня…

В кабинете стало тихо. Взгляды гостей приклеились к массивному портсигару, блеснувшему золотом высшей пробы.

Именинник бережно принял необычную вещицу, осмотрел ее со всех сторон, щелкнул замком, открыл. Внутри под светлой резинкой лежал ровный ряд дорогих папирос.

– Что ж, спасибо за подарок. Присаживайся рядом, угощайся. Лавр, налей гостю…

Спустя четверть часа Беспалый с бесконечной грустью в глазах заканчивал невеселый рассказ о недавнем провале на площади Коммуны. Говорил он тихо и только для Деда. Больше никого в свой позор посвящать не хотел.

– …Пятеро уцелели из двенадцати. Трое легкораненых. Невредимый Косой-подворыш[5] семнадцати лет да я. Семерых из автоматов положили. Суки! Ни в жисть бы не подумал, что такая веревка[6] случится, – процедил он и опрокинул в рот очередную рюмку.

Наблюдая за неудачливым коллегой, Дед Сафрон лениво покуривал папироску. Портсигар поблескивал золотой крышкой на столе, рядом с тарелкой.

Беспалый был моложе Деда лет на пятнадцать. Он тоже выглядел крепышом, хотя и не таким высоким, статным и породистым, как собеседник. Он скорее походил на усталого трудягу, отпахавшего на фабрике рабочую шестидневку.

Редкие темные волосы с длинным чубом, землистого цвета лицо, красноватые от бессонницы глаза, грубые ладони с пожелтевшими от табака пальцами. Говорил он неровно, с придыханием, беспокойный взгляд метался по столу и собутыльникам. «Работяга или выходец из дальнего села», – сказал бы про него коренной москвич. И ошибся бы на все сто, ибо прадед его – Александр Кучин – был дворянином среднего достатка из подмосковного Кунцева.

Во всем помещик Кучин был необычным человеком: жил необычно и на тот свет отправился странным способом. Изнурял своих крестьян непосильной работой, наказывал за любую провинность, пощады и доброты не ведал. В голодный восемьсот тридцать четвертый год крестьяне его питались мякиной, но помещик до последнего отказывался помогать им хлебом. Более того, на отхожие промыслы или сбор милостыни никого не отпускал, а уходящих самовольно приказывал забивать до полусмерти. Кончилось тем, что крестьяне задушили его подушкой прямо в спальне. Кучин был крепкий, так что двое мужиков держали его за руки, двое навалились на ноги, а еще двое – душили…

– И сколько ты планировал взять? – спросил Сафрон.

– Наколка случилась от Вано, будто возят ровно по полмиллиона.

– Ого! – не сдержал удивления Дед. – Я давно знаю Вано – он пасти вола[7] не станет.

– Твоя правда – Вано ни разу не подводил.

– Постой, выходит, и он остался на площади Коммуны?