– Ты хочешь знать, не нарисовала ли я тебя? – спросила она и рассмеялась. – Non, mon beau.[30] Только Рут и мать Питера.

– А это кто? – Лакост указала на портрет, который разглядывал Гамаш.

Клара улыбнулась:

– Не скажу. Вы должны догадаться.

– Это я? – спросил Габри.

– Да, Габри, это ты, – кивнула Клара.

– Правда? – Он слишком поздно заметил ее улыбку.

Самое забавное, что это вполне мог быть Габри. Гамаш снова посмотрел на портрет в пламени свечей. Не физически, а эмоционально. В портрете было счастье. Но было и что-то еще. Что-то не совпадающее с Габри.

– Так, где тут я? – спросила Рут и, хромая, подошла к портретам.

– Ты – старая пьяница, – сказал Габри. – Вот где ты.

Рут уставилась на свою точную копию:

– Не вижу. Больше похоже на тебя.

– Ведьма, – пробормотал Габри.

– Педик, – бросила она в ответ.

– Клара изобразила тебя в виде Девы Марии, – объяснил Оливье.

Рут подалась поближе и покачала головой.

– Дева? – прошептал Габри Мирне. – Судя по всему, затраханные мозги не в счет.

– Кстати… – Рут скользнула взглядом по Бовуару. – Питер, у тебя найдется листик бумаги? Во мне рождаются стихи. И вот еще: как по-твоему, допустимо ли в одном предложении присутствие слов «задница» и «жопоголовый»?

Бовуар поморщился.

– Просто закрой глаза и думай об Англии, – посоветовала Рут Бовуару, который, вообще-то, думал о ее английском.

Гамаш подошел к Питеру, не сводившему глаз с картин жены.

– Ну как вы?

– Вы хотите узнать, не возникает ли у меня желания исполосовать их в клочья бритвой, а потом сжечь?

– Что-то в этом роде.

У них уже был похожий разговор, когда стало ясно, что Питеру вскоре придется уступить жене свое место лучшего художника в семье, в деревне, в провинции. Питер пытался противиться этому, но не всегда успешно.

– Я не смог бы ее сдержать, даже если бы попытался, – сказал Питер. – А пытаться я не хочу.

– Ну, есть все же разница между «сдержать» и «активно поддерживать».

– Они так прекрасны, что даже я не могу больше это отрицать, – признал Питер. – Она меня просто поражает.

Они оба перевели взгляд на невысокую полненькую женщину, которая встревоженно смотрела на своих друзей, явно не отдавая себе отчета в том, что из-под ее кисти вышли шедевры.

– Вы над чем-то работаете? – Гамаш кивнул в сторону закрытой двери в студию Питера.

– Всегда работаю. Сейчас это полено.

– Полено? – переспросил Гамаш с изумлением.

Питер Морроу был одним из самых успешных художников в стране, и он заслужил эту репутацию, изображая прозаичные, повседневные предметы, причем изображая с мучительными подробностями, отчего они переставали быть узнаваемыми. Он брал крупный план, увеличивал какую-то часть предмета и рисовал.

Его работы казались абстрактными. Питер получал громадное удовлетворение оттого, что они таковыми не были. Они представляли реальность в крайнем своем выражении. В таком крайнем, что никто их не узнавал. И вот подошла очередь полена. Питер выбрал его из груды рядом с камином, и теперь оно ждало его в студии.

Были поданы десерт, кофе, коньяк, люди разбрелись по дому, Габри сел за пианино, а Гамаш все никак не мог оторваться от полотен. В особенности от того, на котором была изображена незнакомая ему женщина. Оглядывающаяся через плечо. К нему подошла Клара.

– Боже мой, Клара, ничего лучше этого в истории живописи не было!

– Вы и правда так думаете? – спросила она с напускной серьезностью.

Гамаш улыбнулся:

– Знаете, это блестящие работы. Вам нечего бояться.

– Если это правда, то я ничего не смыслю в искусстве.

Гамаш кивнул в сторону портрета, от которого не мог оторваться: