Царь навалился на Анастасию всем своим большим сильным телом. Вопреки воле она напряглась и почувствовала боль, которая пронизывала все ее тело. А царь все уговаривал, шепча ласковые слова:

– Ты только потерпи, родимая, потерпи... Пройдет все. Познать я тебя должен.

И когда наконец Иван изнемог и скатился на широкую постелю, Анастасия вдруг всхлипнула и прижалась к мужу щекой.

– Как сына родишь, так в твою честь собор выстрою, – пообещал государь, с благодарностью вспоминая пророчество Василия Блаженного.

Иван поднялся с постели, и Анастасия, не ведавшая ранее мужеского тела, смутилась несказанно. Царь подошел к окну и глянул во двор. Горящие поленницы освещали каждый угол, а под окнами, оберегая сон новобрачных, с саблей в руке разъезжал на аргамаке конюший Михаил Глинский.

Дворовые назойливо колотили в барабан, и его глухой звук забирался и в царские сени. Москва торжественно праздновала брачную ночь государя.

– Эй, постельничий! – громко позвал царь.

Дверь не распахнулась, а только слегка приоткрылась, и тревожный голос постельничего пробасил в полумрак:

– Чего царь-батюшка желает?

– Покличь ближнюю боярыню, пускай к царице идет.

Царь присел на постелю, надел на себя сорочку с петухами, вышитыми на груди, и повелел царице:

– Не лежи так... боярыня сейчас придет... Сорочку тебе накинуть надобно.

Царь спрятался за занавеской, а из соседней комнаты уже раздавался голос ближней боярыни, которая нарочито громко возвещала о своем приходе:

– Вот я и пришла... Заждалась меня невестушка. С доброй вестью к вам иду, матушка поклон тебе шлет и о здоровьице твоем печется.

Вошли боярыни, поклонились государыне, и Анастасии Романовне сделалось неловко от чужого погляда. Ближняя боярыня, перед которой она еще совсем недавно сгибала спину во время смотра, теперь согнулась сама, предстала перед Анастасией большим поклоном, слегка коснувшись пальцами ковра.

– Пойдем со мной, матушка, там и обмоемся, – повела она с собой царицу.

Замоченные сорочки, на которых осталась невинность царицы, лежали в тазу, и Анастасия Романовна вспомнила слова, сказанные Михаилом Глинским: «Девичий стыд до порога, а там и забыла».

Но стыд остался и сжигал царицу изнутри: тело помнило прикосновение Ивана, его жадную, неутомимую страсть. Анастасия чувствовала его всего, Иван по-прежнему находился внутри ее и топил своим телом в мягких перинах.

Ближняя боярыня смывала кровь с ног царицы и неустанно приговаривала:

– Какая же кожа у тебя, матушка Анастасия Романовна. Гладкая, словно шелк! Чистенькая, беленькая – ни одного пятнышка. А ведь у меня тоже когда-то такая кожа была. Эх, лебедушка ты наша! – И уже по-бабьи, оборотя к Анастасии Романовне лицо, спрашивала не без любопытства: – Больно ли было, государыня?

Анастасия помедлила мгновение, а потом призналась, как матери:

– Больно, боярыня.

– Я тебе, милая, травки одной дам. Попьешь этого настоя и враз про боль забудешь. Мне ее когда-то матушка моя покойница присоветовала, я ее и сейчас пью, когда живот стягивает.

Царицу обмыли, отерли полотенцем, укутали в халат, и боярыня, подтолкнув невесту к двери, сказала:

– Ступай к царю, матушка. Дожидается небось тебя сокол. А я с дружком государевым к маменьке твоей пойду. Скажем всему народу, что честная Анастасия Романовна перед богом и царем.

Иван Васильевич после свадьбы присмирел. Разогнал приблудных девок, от которых становилось тесно в теремах дворца, совсем отвадился от медвежьей потехи и больше коротал времечко наедине с Анастасией.

Бояре меж собой тихо перешептывались в темных углах дворца: