– Куда прешь?! Язви тебя холера! Смотри, нагайки отведаешь! Сказано, дорогу давай! Сейчас сам государь выйдет!

Но эта отчаянная ругань не могла никого напугать, передние только на миг замешкались, а задние наступали все настойчивее, подгоняемые горячим желанием лицезреть венчального самодержца, и шаг за шагом выталкивали передних прямо на гневную стражу.

– Ну куда? Куда прешь?! – разорялись рынды, отвоевывая бердышами у плотной и вязкой толпы дорогу для государя. – Разрази тебя! Или нагайки хочешь попробовать?

Движение толпы от натуги малость замедлилось, будто надорвался волчок, который будоражил вокруг себя всех, а потом мало-помалу вновь московиты стали теснить караульщиков.

Вот колокола умолкли, языки подустали, и только один из них, главный колокол Архангельского собора, словно тяжело дыша, продолжал отбивать набат; под его размеренный гул на Благовещенском крыльце показался царь. Он шел в сопровождении бояр, чуть впереди архи-ереев, которые беспрерывно кадили душистым ладаном, тем самым нагоняя страх на нечистую силу. Иван смело сошел с крыльца, у которого рынды под ноги государю поставили скамейку, обитую бархатом. Рядом терпеливо дожидался вороной жеребец. Царь ступил на скамью и закинул ногу в золоченое седло. Было ясно, что скамья ему лишняя, но таков порядок, что и на лошадь государь должен ступать по-царски.

Иван тронул поводья, и аргамак, послушный воле хозяина, кивнул, соглашаясь идти. Только великий государь мог въезжать на двор на коне, свита послушно следовала рядом. Впереди шел митрополит с архиереями, которые щедро раздавали благословения во все стороны, затем в окружении бояр ехал царь, а уж следом длинной вереницей потянулись дворовые люди, которые, как и окольничие с боярами, были одеты по-праздничному: в терликах[35] бархатных и в шапках из черной лисы.

Иван неторопливо выехал со двора, и караульщики, уже не справляясь с нахлынувшей толпой, в неистовстве орали:

– Назад! Назад! Мать вашу!..

Вперед вышли дворяне с факелами в руках и, полыхая огнем во все стороны, расчищали государю дорогу. Но Иван неожиданно остановился: впереди множество народу, но глаз он не встречал – кто на коленях, а кто глубоким поклоном приветствовал выехавшего царя.

– Милости, государь! Милости просим, Иван Васильевич! – услышал обычное самодержец.

– Наградить народ за верность, – сказал Иван, – пусть всем моя свадьба запомнится.

Жильцы, позванивая гривенниками, запустили руки в котомку, и на головы собравшихся упал серебряный дождь. Тесня один другого, черный люд принялся собирать просыпавшиеся монеты, а на головы, плечи, спины продолжало сыпаться серебро.

Сам царь, казалось, опьянел от увиденного, громко смеялся и все орал:

– Еще!.. Еще!.. Кидай выше! Бросай!

Монеты походили на сорвавшиеся с неба звезды, сыпались непрестанно, превратившись из тоненьких ручейков в шумящую, словно водопад, реку серебра. И когда эта забава наскучила Ивану, он оборвал смех и, погладив тонкую лоснящуюся шею аргамака, сказал:

– Все! Хватит! К невесте ехать нужно. Заждалась уже меня любава.

Царь в сопровождении двух сотен всадников отъехал со двора, а следом длинным поездом потянулись сани, в которых, удобно разместившись на перинах, ехали бояре да окольничие.

– Дорогу царю! Освободить дорогу! – впереди всех спешили рынды и не шибко расторопных заставляли нагайками сбежать в сторонку.

Улица была залита огненным свечением. Сухие поленницы ярко полыхали, трещали оружейными выстрелами и, словно пули, во все стороны разбрасывали жалящие искры.