– Совершенно верно. – Теперь кивок ломщика был четким и по-армейски коротким. – Я его родной брат, как и указано в документах. Но в своей карьере стремлюсь добиваться всего сам, без протекции.

Все честно, ни слова лжи или полуправды.

За одним-единственным исключением – Листопад никогда не служил в ведомстве брата и не получал от того приказов. Это крохотное дополнение к своей биографии, так же как семидневную визу или уровень дипломатической неприкосновенности, он создал сам. Разумеется, сделав так, чтобы новые данные совпадали с имеющимися у «барсов» досье.

Для этого, к сожалению, пришлось-таки воспользоваться преимуществом происхождения. Но член «Мидгарда» не имел прав на сомнения. Даже если противостояние отбрасывало старшего брата на другую сторону баррикады…

– Мне необходимо как можно скорее попасть на «Илью Муромца». – Теперь он позволил себе легкое давление на лейтенанта. – Мой секретарь запрашивал у вас скоростной вертолет, он готов?

– Да, безусловно. – Военный кивнул. – Мы произвели необходимые проверки, для вашего визита нет никаких преград. Если желаете, вылет может быть организован в течение получаса.

У Листопада отлегло от сердца. Фальшивки, разбросанные им по правительственной сети, не только не оказались разоблачены, но искренне убедили местных «барсов» в законности его визита. Не без понимания, кем является молодой чиновник, разумеется – слишком многие дела в России и Сибири делались именно так…

Он тепло, по-настоящему искренне улыбнулся младшему лейтенанту.

Одна из самых непростых и рискованных фаз операции Порфириона прошла успешно, и теперь ломщику лишь оставалось сесть в вертолет. Когда в Новосибирске опомнятся, чтобы остановить самозванца, он уже вступит на борт «Муромца».

– Моя поездка не будет долгосрочной. – Листопад почтительно склонил голову, всем видом прося военного об одолжении. – Я мог бы на какое-то время оставить здесь на хранение эту сумку?

Простой карандаш с твердым грифелем кротко скользил по поверхности листа, оставляя за собой ровный, казавшийся чуть пыльным след. Останавливался ненадолго, почти не отрываясь от бумаги, а затем снова выписывал виражи и причудливые повороты. Карандаш словно отмечал грань, где из-под белоснежной пустоты вдруг проявлялась картина, до поры скрытая тонким льдом.

Буньип любил карандаши. Обыкновенные грифельные карандаши, один вид коробки которых заставлял сердце специалиста по деликатным поручениям учащенно биться. Их божественный, несравнимый ни с чем запах, хрупкость стержня, приятное тепло деревянной оправы в руке. Тепло настоящего дерева! Когда Буньип покупал новую упаковку, он не жалел денег на самые старинные и дорогие технологии. Можно было бы даже сказать – он любил их больше всего на свете. Если бы кроме карандашей австралиец вообще любил хоть что-то.

Буньип уважал честность карандаша. Тот никогда не соврет, в отличие от безвольной акварели или неестественно ярких масляных красок. Только карандаш покажет настоящую границу между рисунком и пустотой. Только карандаш может всего двумя штрихами ухватить самую суть предмета, человека или события, и это могущество не под силу ни мелкам, ни кисти.

Буньип считал себя похожим на карандаш и потому упивался его простотой. Зачем делить мир на миллиарды оттенков, когда все, совершенно все, при внимательном рассмотрении сводилось лишь к белоснежному цвету или его отсутствию – черному росчерку карандаша, выявляющему суть мироздания?..