Но раз уж случай выдал мне возможность жить в другом, отнюдь не более легком, но в любом случае менее подлом времени, то буду жить во всей полноте этого слова, вдыхать воздух времени полной грудью, вместе со страной прилагая и свои силы к тому, чтобы избежать ошибок, чтобы не наступать на ставшие известными в моем времени грабли. Вот тогда – может быть! – система, становление которой будет куплено меньшей кровью, не прорастет жесткой скорлупой внутрь себя, не закостенеет окончательно, не станет со временем равнодушной к живым людям. А люди эти, когда задует ветер перемен, сделают правильный выбор и смогут поймать этот ветер в свои паруса, не разламывая добытого потом и кровью их отцов и дедов как клетку, сковывающую любое движение.

«Ну и наглый ты тип… Виктор Валентинович!» – подумал я, теперь даже мысленно уже не целиком отождествляя себя с человеком, провалившимся из своей реальности в 1923 год. С другой стороны – делай, что можешь, и свершится… Что свершится? А свершится то и настолько, что и насколько ты сможешь. И если то, что ты делаешь, впишется в поступь истории, то нельзя исключить, что сможешь ты немало.

Кто же после этого скажет, что я не наглый тип?!

Но раз уж ты берешь на себя ответственность за право «делать, что должно», ты не должен стоять в стороне от того мира, который пытаешься сдвинуть с колеи. Если ты будешь один против целого мира – не сдвинешь. Сдвинуть мир можно, только двигаясь вместе с ним. А ты – вместе?

Копаясь в памяти Виктора Осецкого, я с самого начала с удивлением и с нарастающим иррациональным страхом обнаруживал, что сей субъект не имел в своей жизни до сентября 1923 года практически никаких личных привязанностей. Ни с родителями, ни с родственниками он уже давно никаких контактов не поддерживал и даже не интересовался их судьбой и местонахождением. Осецкий не имел друзей и даже приятелей, хотя довольно ровные поверхностно-приятельские отношения со многими коллегами по службе и с собратьями по эмиграции он поддерживал (хотя бы с тем же Красиным). Он мог принимать живое участие в судьбе людей, с которыми сталкивался, и ревностно отстаивать интересы дела, которым занимался, – но ни друзей, ни соратников не приобрел. У него не было ни жены, ни любовницы, а лишь отрывочные полустертые воспоминания о мимолетных связях.

Взяв от Осецкого без особого напряжения его память, жизненный опыт, манеры, внешнюю сторону его стиля общения с людьми, которые и моему обыкновению особо не противоречили, – я не смог принять его отношения к жизни. Ведь не случайно же он хотел совсем недавно плюнуть на все и перебраться на теплое место в итальянском торгпредстве? И не случайно провалившаяся в прошлое моя личность вступила в конфликт с этим намерением, и Виктор Осецкий, с подсаженным ему попаданцем (то есть мной), пребывает ныне в Москве, а не в Риме. Но вот той социальной изоляции, в которой жил Осецкий, я еще не преодолел. Я и сам не могу похвастаться особо хорошей коммуникабельностью, но из этой изоляции надо выбираться, и выбираться как можно скорее!..

Промучив себя почти все воскресенье этими мыслями, под вечер я уже не был способен к каким бы то ни было размышлениям. Голова обрела состояние спасительной пустоты и какой-то отупелости. Безо всяких мыслей я проделал обычный комплекс физических упражнений, перекусил, затем лег раньше обычного в постель и заснул глубоким, без сновидений, сном.

В понедельник к концу рабочего дня в мой кабинет заглянула Лида Лагутина и поинтересовалась: