– Ты знал об этом? – Луис постарался, чтобы голос его звучал холодно и властно, как всегда. – О том, что они творят по ночам?

Фелипе даже вздрогнул. Торжественно перекрестился, вынул из-за драного ворота рубахи крохотное распятие на шнуре и смачно поцеловал его толстыми губами.

– Клянусь спасением своей души, сеньор! Если бы я только знал! О, если бы я знал!.. – Узкие глаза метиса хищно блеснули, и Луис сразу же поверил ему.

– Но, послушай, ведь эти барабаны гремели на всю округу! От них тряслась земля! В будний день они запрещены! Как вышло, что никто из нас их не услышал?

Коричневое, рябое лицо надсмотрщика осталось непроницаемым.

– Если мне позволено будет сказать…

– Да говори же, наконец, дьявол тебя возьми!.. – взорвался Луис. Бутылка опрокинулась. Гранатовая струйка медленно поползла по доскам пола.

– Пусть сеньор не примет мои слова за дерзость. Но вы слишком много воли дали этой Мече. Чёрная обезьяна должна знать своё место. И тогда не будет никаких неприятностей!

Разумеется, Луис знал это и сам. И понимал, что чёртов мулат прав. Но отчего-то ему до смерти хотелось ударить кулаком в это рябое, жестокое лицо.

Фелипе, очевидно, почувствовал что-то в настроении хозяина и продолжать не стал. Помолчав, сдержанно спросил:

– Как прикажете поступить с чёрными?

– Как всегда. Но не до смерти. Скоро сезон.

– Понятно, сеньор.

– Все эти их барабаны, погремушки и идолов – сжечь к дья…

– Уже, сеньор.

Только сейчас дон Луис понял, откуда этот запах гари в сыром предрассветном воздухе. Громадным усилием воли он заставил себя встать. Страх всё ещё держал Луиса за сердце, и главное теперь было – не покориться ему.

– Куда направится сеньор? – осторожно спросил Фелипе, глядя на то, как хозяин не спеша спускается со ступеней веранды. Луис не ответил ему.

Мулат догнал своего господина уже у сарая.

– Может быть, мне лучше пойти с вами, сеньор?

Остановившись, Луис смерил его холодным взглядом.

– Привяжи язык. Мне ещё не нужна охрана, когда я вхожу к связанной негритянке.

Фелипе отстал. Луис сам снял тяжёлый засов с двери сарая и вошёл внутрь.

Меча лежала у стены, связанная, как свиная колбаса. Солнце уже поднялось, его блёклые лучи пробились сквозь щели в крыше. Противно зудели москиты. Влажно чавкнули под сапогом прелые стебли прошлогоднего тростника. Луис постоял немного, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Затем хрипло позвал:

– Меча!

Она не шевельнулась. Луис молчал, чувствуя, как снова поднимается из недр души страх, с которым он не мог совладать.

– Меча, посмотри на меня!

Она с усилием перекатилась на бок, охнула. Повязка, охватывающая её плечо, набухла от крови.

– Хочешь, я развяжу тебя?

Видит бог, он сделал бы это. Сделал бы, несмотря на то, что Меча могла вцепиться ему в горло. Сделал бы, стоило ей только попросить. Заплакать. Взмолиться о пощаде. Хоть чем-то показать, что перед ним – прежняя Меча, его Меча, которую он целовал как безумный в жаркой постели, сходя с ума от запаха её кожи, от блеска белков, от тихого смеха… Но она лежала неподвижно, прижавшись щекой к вонючей тростниковой подстилке, и смотрела на него остановившимися сухими глазами. И в глазах этих не было даже страха.

– Почему, девочка? – Луис закрыл за собою дверь и подошёл вплотную к Мече так, что его сапоги оказались рядом с её лицом. – Я всегда был добр к тебе. Ты не мучилась тяжёлой работой. Тебе было позволено многое. Я тебя… Я разрешал тебе то, чего не должен был разрешать. Почему ты лгала мне?