Долорес была трижды права. Но Луис не думал об опасности. Он вылетел на веранду, под холодный и страшный лунный свет, скатился по крыльцу. И широкими шагами, сжимая ружьё, двинулся к темнеющим у края тростникового поля хижинам.

Барабанный бой приближался. Луису казалось, что от этих звуков вибрируют земля и небо, и всё тело его тоже пронизывала дрожь. Он шёл всё быстрей. Всё ближе были негритянские хижины, и Луис уже видел: ветхие домики освещены не луной. Красноватый свет факелов дрожал на тростниковых крышах, метались в сполохах огня чёрные фигуры. Он уже отчётливо различал голоса, выводящие странный, гортанный напев:

– Оро ейе, Ошун, оро ейе…

И Меча была там. Да, она была там – тонкая и лёгкая, чёрная, как ночь вокруг неё, в своём жёлтом холщовом платье, в серебряных браслетах, которые он, Луис, дарил ей, босая и без тюрбана… Как она танцевала! Как билась, сплетаясь в одно целое с барабанным ритмом, как изгибалось её тело, как взлетали руки, как блестели глаза!.. Луис невольно замер в двух шагах от дьявольского действа. Никто не замечал его в густой темноте, и он смотрел, как заворожённый, на то, как пляшет и кружится Меча. Гортанный напев становился всё быстрее, ритм учащался, заставляя дрожать сухую землю, метались огни факелов, громче становились голоса, Меча плясала всё быстрее – и вот… Луис попятился.

Дона Луиса Фернандо Гимараэша да Силва нелегко было напугать. Ему было одиннадцать лет, когда вместе с отцом, братьями и надсмотрщиками он отражал индейский налёт. Отравленная стрела тогда оцарапала плечо Луиса, и отец ножом вырезал заражённое место. В тринадцать лет Луис с отцом и соседями совершал набеги на поселения голландцев, жёг склады с сахаром Вест-Индской компании. В пятнадцать лет он участвовал во взятии Порту-Калву и получил первое серьёзное ранение в грудь, от которого не оправился бы, если бы не Долорес. Но то, что Луис увидел сейчас, выбило ледяную испарину на его спине и стиснуло горло первобытным ужасом. Он не был пьян, не спал, не жевал дурманящей индейской травы. Но при этом отчётливо видел, как Меча застыла посреди освещённой площадки, изогнувшись и запрокинувшись всем телом назад так, что вот-вот, казалось, упадёт. И медленно распрямилась под торжествующий многоголосый вой. И это была уже не Меча.

В ней, казалось, прибавилось добрых четыре локтя роста. Сильнее и крепче стала фигура, круче – бёдра, тяжелее – грудь. Волосы ореолом поднялись над головой, переливаясь в свете луны и факелов, искрясь светляками и звёздами. Глаза… Как сияли её глаза, источая золотистый, манящий свет! Как сверкали в призывной улыбке зубы! Над землёй, мешаясь с дымом факелов, потянул свежий запах реки и водяных цветов. Сразу несколько женщин простёрлись ниц, склонились в поклоне мужчины. «Ошун, Ошун, Ошун!» – понеслись приветственные возгласы. Против своей воли Луис почувствовал нестерпимое влечение к этому дьявольскому, адскому созданию, в которое превратилась его Меча! «Святая дева, Спаситель, к ногам вашим припадаю…» – из последних сил воззвал он пересохшими губами. Вскинул ружьё. И выстрелил.

… В трёхстах километрах и в трёх с половиной веках от фазенды Дос-Палмас, в городе Сан-Салвадор-да-Баия, чёрном городе Всех Святых, в квартале Бротас ориша Ошун вдрогнула и проснулась.

Сан-Паулу, наши дни

… – Таким образом, мы не можем с уверенностью назвать год и даже век рождения кандомбле в Бразилии! Письменных источников не осталось – вернее, их не было вовсе. Чёрных рабов привозили на побережье страны в трюмах португальских кораблей. Это были главным образом йоруба: жители современной Нигерии и Конго, частично – народы наго, эдо и хауса из Бенина и Ганы. Для португальских завоевателей чёрные люди были, как вы знаете, животными, которых можно научить работать, – и только.