Лидия сбежала вниз, а я поднялся по лестнице. Николь по-прежнему стояла на площадке.

– Ради бога, Чинаски, уезжай с нею, пока она всех тут не поубивала!

Я повернулся и вновь спустился на улицу. Лидия сидела в машине, мотор работал. Я открыл дверцу и сел. Она тронулась с места. Ни один из нас не произнес ни слова.

Я начал получать письма от девушки из Нью-Йорка. Ее звали Минди. Наткнулась на пару моих книжек, но лучше всего в ее письмах было то, что она редко упоминала в них о писательстве, разве только говорила, что сама она – не писатель. Она писала о разном в общем, а о мужчинах и сексе – в частности. Минди было 25, писала она от руки, почерком устойчивым и разумным, однако с юмором. Я отвечал ей и всегда радовался, находя ее письмо в ящике. У большинства людей гораздо лучше получается выговариваться в письмах, нежели в беседе, и некоторые умеют писать художественные, изобретательные письма, но стоит им попытаться сочинить стихотворение, рассказ или роман, и они становятся претенциозными.

Потом она прислала несколько фотографий. Если они не лгали, Минди была весьма хороша собой. Мы переписывались еще несколько недель, а потом она упомянула, что скоро у нее двухнедельный отпуск.

Почему бы вам не прилететь сюда? – предложил я.

Хорошо, ответила она.

Мы начали созваниваться. Наконец она сообщила дату своего прилета в международный аэропорт Лос-Анджелеса.

Буду там, сказал я ей, ничто меня не остановит.

Я хранил дату в уме. Сотворить раскол с Лидией – пара пустяков. Я по натуре одиночка, довольствуюсь просто тем, что живу с женщиной, ем с ней, сплю с ней, иду с ней по улице. Я не хотел никаких разговоров, никаких выходов куда-то, если не считать ипподрома или бокса. Я не понимал телевидения. Я чувствовал себя глупо, если приходилось платить деньги за то, чтобы ходить в кино и сидеть там, деля эмоции с другими людьми. От вечеринок меня тошнило. Я терпеть не мог играть в игры, тем паче – грязные, ненавидел флирт, любительскую пьянь, зануд. Но Лидию вечеринки, танцульки, мелкий треп заряжали энергией. Она считала себя сексапилкой. Но была слишком уж очевидной. Поэтому наши споры часто произрастали из моего желания никаких-людей-вообще против ее желания как-можно-больше-людей-как-можно-чаще.

За пару дней до прилета Минди я начал. Мы вместе лежали на постели.

– Лидия, да ради бога, ну почему ты такая дура? Неужели ты не понимаешь, что я одиночка? Затворник? Я таким и должен быть, чтобы писать.

– Как же ты вообще что-то узнаешь о людях, если с ними не встречаешься?

– Я уже все про них знаю.

– Даже когда мы выходим в ресторан, ты сидишь, опустив голову, ты ни на кого не смотришь.

– Не хочу, чтобы стошнило.

– Я наблюдаю за людьми, – сказала она. – Я их изучаю.

– Хрен там!

– Да ты боишься людей!

– Я их ненавижу.

– Как же ты можешь быть писателем? Ты не наблюдаешь!

– Ладно, я не смотрю на людей, но на квартплату зарабатываю письмом. Это покруче будет, чем баранов пасти.

– Тебя надолго не хватит. У тебя никогда ничего не выйдет. Ты все делаешь не так.

– Именно поэтому у меня все получается.

– Получается? Да кто, к чертовой матери, знает, кто ты такой? Ты знаменит, как Мейлер? Как Капоте?

– Они писать не умеют.

– Зато ты умеешь! Только ты, Чинаски, умеешь писать!

– Да, я таков.

– Ты знаменит? Если бы ты приехал в Нью-Йорк, тебя бы кто-нибудь узнал?

– Послушай, мне на это наплевать. Я просто хочу писать себе дальше. Мне не нужны фанфары.

– Да ты ни за что от фанфар не откажешься.

– Наверное.

– Ты любишь строить из себя знаменитость.