Этот дерзкий тон восхитил Мадемуазель еще больше, чем вчерашняя любезность, ибо за ним угадывалось нежное чувство. В тот момент ей не терпелось объявить напрямик возлюбленному, что он и есть избранник ее сердца, но принцессе вновь пришлось иметь дело с воплощенной девичьей стыдливостью.

О, если бы он хотя бы немного ей помог! Притворился бы влюбленным и, главное, оставил эту чопорность и столь неуместный теперь респектабельный тон, чудовищно ее раздражавший, с которым несчастная старая дева не знала, как бороться!

Ловкая и жестокая игра, затеянная Лозеном, продолжалась долгие месяцы. Он, как воплощение дьявола, стал строить из себя соблазнителя.

Временами он был очень любезен, почти нежен, вдруг внезапно превращаясь в полную противоположность: мрачный и нравоучительный, как древняя рукопись, он делал вид, что скрывает какую-то тайную сердечную рану, доводя влюбленную принцессу до отчаяния. На деле же он был подобен опытному рыбаку, который, поймав крупную рыбу, долго изнуряет ее, чтобы сломить сопротивление и вытащить жертву на берег, но притом тщательно рассчитывая собственные силы, дабы в конце концов ее одолеть. Чего же он добивался от Мадемуазель? А того, чтобы та обрела в своей любви силу, способную представить его в качестве жениха всем, включая и короля.

Лозен прибегнул к весьма изощренной тактике. Долгие и томные взгляды, которые он, словно украдкой, обращал на Мадемуазель, горькие вздохи, артистически исполненные, порой вырывавшиеся из его груди, поддерживали волнение в сердце старой девы. И Мадемуазель, почти убежденная, что ее чувство не осталось безответным, объясняла сдержанность возлюбленного лишь огромной разницей в их положении. Как неприметный дворянин смог бы заговорить о любви с принцессой королевской крови?

Итак, долгими бессонными ночами, которые уже вошли у нее в привычку, Мадемуазель вела нескончаемые диалоги сама с собой.

«Я должна заговорить первой, – твердила она себе, – кому как не мне следует сделать первый шаг. Но как на это решиться? Я ведь не кто-нибудь, а принцесса, я должна выбирать и объявить о своем предпочтении, но… Боже! как это тяжело. Почему он этого не понимает? Отчего не поможет? Дай он мне понять, что любит, все стало бы намного проще. В каком ужасном положении могут оказаться порой высокопоставленные персоны!»

Эти нескончаемые тревоги имели один положительный эффект: Мадемуазель лишилась аппетита, который, как у всех Бурбонов, был у нее отменный. Очень скоро она похудела и заметно похорошела.

Устав от всего этого, в один из ноябрьских вечеров несчастная наконец решилась, собрав все свое мужество. Во время светской болтовни в одном из залов Сен-Жерменского дворца, она, словно играючи, опустила палец на зеркальце, затуманенное ее дыханием, и чуть было не написала признание, сжигавшее ее изнутри. Но так этого и не сделала, удалилась на несколько шагов и мысленно отругала себя. Неужели ей бесконечно мучиться? Разве не выстрадала она свое решение? Зачем продлевать ожидание?

И тогда, лихорадочно написав несколько слов на клочке бумаги, она аккуратно сложила записку и подошла к своему избраннику.

– Держите! – сказала она. – Возьмите записку, но не читайте. Обещайте, что развернете ее, только когда придете домой.

– Как вам будет угодно, – произнес Лозен, склоняясь перед ней. – Хорошо, я узнаю о содержании записки, когда буду у себя.

Ясно, что он не сдержал слова: едва Мадемуазель скрылась из виду, он достал записку, которая жгла его карман. Интересно, что ему написали?