А мы-то знаем, как чутко общество откликается на малейшее «послабление», пусть едва уловимый, но все же ветерок.

За эти две недели тайных разговоров и споров, охвативших Москву, в сознании людей произошли изменения – на встрече с верховниками 2 февраля дворяне решительно потребовали от них разрешения представить к обсуждению иные проекты переустройства государства. Под этим сильным напором, стремясь выиграть время, верховники согласились на требования дворян. Плотину прорвало! В домах знатнейших особ, в кремлевских палатах закипела работа. По Москве стали собираться многочисленные кружки дворян, которые дни и ночи напролет обсуждали, писали и переписывали варианты проектов. Мгновенно появились свои вожаки, тотчас выискались знатоки западных парламентских порядков. Впервые политические противники, не опасаясь доносов и застенка, сталкивались в ожесточенной полемике. В кратчайший срок было составлено более десятка проектов реформ, и под ними подписались не меньше тысячи человек! Датский посланник Г. Г. Вестфален писал в Копенгаген, что в Кремлевском дворце непрерывно идут совещания дворян, и «столько было наговорено и хорошего, и дурного за и против реформы, с таким ожесточением ее критиковали и защищали, что в конце концов смятение достигло чрезвычайных размеров и можно было опасаться восстания».

Никакого восстания не произошло, но в шуме обсуждений верховники не уловили ни одного голоса в поддержку своим намерениям. Практически все проекты переустройства страны клонились к ограничению царской власти, но вовсе не по плану верховников, стремившихся сосредоточить всю власть в руках членов Совета. Шляхетство дружно желало создать такую систему управления, которая защитила бы их как от произвола самодержавного правителя, так и от всевластия одной-двух аристократических семей. Никогда прежде с такой настойчивостью русские дворяне не требовали участия своих представителей в управлении страной. Но идти навстречу дворянским прожектерам верховники ни под каким видом не хотели. Поделиться властью с дворянской массой, действительно послужить своему Отечеству – это князю Дмитрию и его товарищам казалось немыслимым. 13 февраля в Москве стало известно о прибытии во Всесвятское государыни императрицы Анны Иоанновны.

Здесь, во Всесвятском, несмотря на старания Василия Лукича Долгорукого, не отходившего от Анны ни на шаг, изоляция ее кончилась. Через родственников Салтыковых, сестер Екатерину и Прасковью, многочисленных доброжелателей Анна стала узнавать об истинном положении вещей в столице. Она поняла главное – верховники ее обманули, представив кондиции как решение всего «государства». На самом деле среди тех, кто хотел ограничить власть императрицы, не было единства. В этом были немало виноваты верховники, которые, запутавшись в бесплодных спорах с дворянами, бездарно упустили драгоценное время до приезда Анны. Они начали терять инициативу.

А в дворянской среде явно наметился раскол. Чем дальше заходили дискуссии, тем больше дворян начинало сомневаться в успехе задуманного дела. Как не раз бывало в нашей истории, усиливались сомнения в том, что демократическим способом можно что-либо путное сделать в России. Такие настроения наиболее ясно выразил казанский губернатор, будущий кабинет-министр Артемий Волынский, который писал в частном письме, что вряд ли дворянская демократия принесет благо стране. По мнению Волынского, новые, пусть и демократические, институты будут сразу же искажены, «понеже народ наш наполнен трусостью и похлебством», а выборы станут формальными, и тот, «в чьей партии будет больше голосов, тот что захочет, то и станет делать. И кого захотят, того и выводить и производить станут, а бессильный, хотя б и достойный был, всегда назад и оставаться будет». Кроме того, Волынский опасался, что свободы дворянства существенно отразятся на боеспособности армии, страны, ибо без страха служить никто не станет, и «ежели и вовсе волю дать, известно, что народ наш не вовсе честолюбив, но паче ленив и нетрудолюбив, и для того, если некоторого принуждения не будет, то, конечно, [будут] и такие, которые в своем доме едят один ржаной хлеб, [но] не похотят через свой труд получать ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своем доме».