И, отсмеявшись, Эдма внимательно взглянула в подобострастно-пустое лицо Чарли, который на пути профессионального совершенствования так и не поднялся до «Поисков утраченного времени», и в лицо молодому человеку, который – какой сюрприз! – вместо того, чтобы напустить на себя напыщенно-ученый вид, с сожалением признался:

– Я Пруста не читал.

«Очко в его пользу», – подумала Эдма. И отвернулась от только что сформировавшейся парочки в поисках более легкой добычи не без легкого сожаления, на мгновение сжавшего ей сердце. Ибо что бы ни заявляли ее близкие друзья и что бы ни говорила о себе сама Эдма Боте-Лебреш, были мужчины, которые ей очень нравились. Пусть даже на протяжении последних пяти лет она провозглашала во всеуслышание, будто отказалась от всего, что связано с «плотью, ее страданиями и ее наслаждениями», как из эстетических соображений, так и не желая быть смешной, однако порой ей не удавалось избавиться от сожалений, острых до тошноты, связанных с рядом воспоминаний, особо тягостных своей безликостью и безымянностью. Быть может, они изгладятся из памяти, если Эдма заставит себя огибать их, как пустую постель с подсиненным солнечными лучами бельем.

К счастью, к Эдме подошел капитан Элледок, поднимая плечи, как в трагические часы «Титаника», и мигом избавил ее от тоски по настоящему мужчине.

– Вы уже познакомились с юным новобранцем? – осведомился он и энергично похлопал по плечу юного Андреа, который вздрогнул, но не сдвинулся с места.

«Под этим блейзером, надетым словно для первого причастия, он, наверное, крепок как сталь», – подумала Эдма. Подобные грубые выходки были одной из любимых забав дебильного скота, командовавшего «Нарциссом». В первый раз бедняга Арман так и не сумел уклониться от капитанской мертвой хватки, едва не превратившись в пакетик своей знаменитой сахарной пудры. В оправдание капитану Элледоку следует отметить, что он тогда перепутал месье Боте-Лебреша с каким-то киноактером из Центральной Европы, чем и извиняется столь грубое нарушение протокола.

– Значит, сто четвертая? Как всегда? – дружелюбно осведомился капитан, повернувшись к Эдме, которая тотчас же отступила на шаг, опустила подбородок и с отвращением дернула носом, учуяв запах чеснока и табака.

Одной из любимых проделок Эдмы на протяжении последних трех лет было всеми способами напоминать бедняге капитану о том, что он якобы закоренелый курильщик. (Каковым он после печального происшествия на Капри уже не являлся.) Она находила в шезлонгах табакерки и доставляла ему, как охотничья собака – поноску, с заговорщицким видом предлагала ему спички, если он жевал соломинку, по сто раз на дню просила у него огонька с уверенностью наркомана, ищущего шприц в кармане у другого наркомана. В ответ на раздраженные и гневные возражения человека, который принципиально не курит – а Элледок стал именно таким, – Эдма разражалась преувеличенно-эмоциональными восклицаниями, выводившими капитана из себя: «А ведь верно! Господи, ну почему я всякий раз забываю об этом?.. Какая бестактность с моей стороны! Ну нельзя же иметь такую дырявую память… Удивительно, но подобное у меня случается только с вами…» Сколько раз Элледок скрежетал зубами, словно стискивая мундштук несуществующей трубки, которая на самом деле раскололась давным-давно, еще до удивительного видения на Капри! А сейчас Эдма достала из сумочки сигарету, и Элледок заранее нахмурил брови. Однако развратная Эдма наклонилась к молодому человеку и осведомилась:

– У вас, месье, огоньку не найдется? С тех пор как капитан Элледок бросил курить, я ищу надежный источник огня. Заранее предупреждаю, на всем протяжении круиза буду вам докучать. – И тут она взяла красивую белую руку, державшую зажигалку, и поднесла ее к своим губам, в которых уже торчала незажженная сигарета, медленным движением – движением нарочито замедленным, отчего Чарли побелел, а молодой человек заморгал.