– Нет, я не ошибаюсь, – вновь заговорила она. – Представьте себе, мы были знакомы друг с другом: прославленный маэстро Ганс-Гельмут Кройце и я… в Вене… или в Берлине… или в Штутгарте, точно не помню, в пятидесятые или шестидесятые годы… Нет, не в шестидесятые! Тогда я уже стала знаменитостью и могла выбирать. Но я говорю о тех временах, когда у меня не было выбора, и блистательный Кройце соблаговолил заметить «Лупу» – такое у меня тогда было прозвище. Я выглядела как современная молодая волчица, и, впрочем, я ею и была. Увы! Это было так давно… Я играла третью служанку графини в «Кавалере». Я пела только вместе с другими. У меня не было собственной партии, зато у меня были премиленькие ножки, которые я стремилась продемонстрировать как за кулисами, так и на сцене – как придется… Нам в Вене платили очень-очень мало… Маэстро Кройце, который уже тогда был знаменитостью, как, впрочем, и сейчас, соблаговолил взглянуть на мои ножки, а затем милостиво пожелал взглянуть и на все остальное. Он дал мне об этом знать через своего секретаря, совершеннейшего джентльмена: и для того, чтобы меня завоевать и одновременно ублажить, он угостил меня у Захера кислой капустой и шербетом. Именно кислой капустой и шербетом, не так ли, Ганс-Гельмут?

– Я… я уже не помню, – заявил виртуоз.

Он побагровел. Никто не осмелился ни шевельнуться, ни взглянуть на него, ни взглянуть на Дориаччи. Никто, за исключением Клариссы, к которой та и обратилась в данную минуту.

– Наконец-то, – повторяла Дориаччи все более и более веселым тоном. – Все это было достаточно тяжело, но ушло в прошлое вместе со многим другим… Не думайте, уважаемый маэстро, что я все забыла, – произнесла Дориаччи посреди напряженной тишины, подавшись вперед над столом (и внезапно засиявшая красотой и юностью, заметил про себя Жюльен). – Я ничего не забыла, но опасалась, что вы этого стесняетесь или что Гертруда… ведь мадам Кройце зовется Гертрудой, не так ли?.. Так вот, что Гертруда этого не поймет. Я также опасалась, что вы, господин директор берлинского «Концертгебаума», и тридцать лет спустя испытываете стыд по поводу того, что унизили себя, переспав с субреткой.

Элледок, который следил за всем этим вытаращенными глазами, переводил их поочередно то на одного, то на другого противника, но не понимал абсолютно ничего, а потому на всякий случай замкнулся в высокомерном молчании. Непроницаемо-величественный, словно на нем был не блейзер, а пеплум, он, бесспорно, полагал, что вся эта сексуальная история недостойна его внимания. Во всяком случае, он так и не решался встать из-за стола – единственное, что следовало сейчас сделать, думал Чарли, в отчаянии глядя на капитана. Тщетно…

И вот, впервые за все время их совместных плаваний, Чарли, не дожидаясь капитана, резко отодвинул стул и поднялся, а за ним стремительно последовали другие.

– Какой изысканный обед… – пробормотала Эдма. – У нас новый шеф-повар? Вы не находите, Арман?.. Арман! – окликнула она своего супруга, который вновь погрузился в болезненную дремоту, стоило буре пройти стороной.

– Ну, должен сказать, что касается питания на борту, то лучше не бывает! – прокомментировал Симон. – Ты не находишь, сокровище мое?

И он попытался обнять Ольгу за талию, но та уклонилась. Эрик Летюийе обошел стол и взял Клариссу под локоть. «Чтобы она не упала, только это не нужно», – подумал Жюльен, видевший, что та выпила всего лишь два бокала вина. Но она не сопротивлялась, и это его огорчило: несмотря на нелепый макияж, вновь бросившийся ему в глаза, он не забывал о ее бедах и задним числом лелеял свое восхищение. «Тело у нее, должно быть, тоже красивое», – подумал он в то время, как она смешивалась с толпой, всегда особенно оживленной после публичных перепалок.