– Вот теперь можно продолжать, – с довольным видом заявил Оливер.

– Какие же вы еще мальчишки…

– Ну, давай, Уилл. Ведь теперь твоя очередь?

– Нет, Эдмунда.

– Верно, – сказал самый младший из братьев Эйнли неестественно низким голосом. – Я мог бы рассказать вам такое!

– А свет обязательно было гасить? – поинтересовалась Изобель таким тоном, словно она разговаривала к маленьким мальчиком.

– Да, сестренка, обязательно. Мы должны создать особую атмосферу.

– Но не уверен, что у меня получится, – заключил Эдмунд.

Оливер глухо застонал:

– Так есть желающие продолжать или нет?

Эсми наклонилась ко мне:

– Они рассказывают истории о приведениях.

– Да! – воскликнул Уилл с радостью и волнением в голосе. – Самая лучшая рождественская традиция. К тому же очень древняя. Одинокий загородный дом, гости собираются в темной комнате, за окнами завывает ветер…

Оливер снова протяжно застонал.

В этот момент послышался флегматичный, добродушный голос Обри:

– Ну так приступайте скорее.

Только этого они и ждали: Оливер, Эдмунд и Уилл принялись наперебой рассказывать леденящие кровь истории, одна страшнее другой, сопровождая свои повествования театральными завываниями и нарочито страшными криками. Они изо всех сил старались превзойти друг друга в изобретательности, их истории были сущим нагромождением кошмаров. Молодые люди рассказывали о каменных стенах в заброшенных замках, из которых сочилась кровь, и об увитых плющом, освещенных лунным светом развалинах монастырей; о потайных комнатах и секретных подземных темницах; о сырых склепах и заросших бурьяном кладбищах; о скрипящих под ногами лестницах и невидимых пальцах, стучащих в окна; о завываниях и криках, стонах и лязганье цепей. Были там истории о затонувших кораблях и таинственных монахах в капюшонах, о безголовых всадниках, о клубящемся тумане и ураганах, о призраках-невидимках и привидениях, о вампирах и вурдалаках, о летучих мышах, крысах и пауках, о пропавших мужчинах, которых находили на рассвете, и о женщинах, чьи волосы внезапно становились белыми, о лунатиках, что бродят по ночам, об исчезнувших трупах и семейных проклятиях. Истории становились все более и более жуткими, безумными и глупыми, и вскоре их крики и вопли перешли в сдавленный смех, и все, даже тихая Изобель, стали придумывать свои ужасающие подробности.

Сначала я смотрел на них со снисхождением, меня это даже забавляло. Но постепенно, сидя в комнате, освещенной лишь пламенем камина, и слушая их, я вдруг почувствовал себя каким-то отверженным, словно я стал чужаком в их кругу. Я попытался подавить растущее во мне чувство тревоги, сдержать внезапно хлынувший на меня поток воспоминаний.

Это было подобно спорту – веселая и безобидная игра, которой молодые люди развлекаются во время праздника, а также древняя традиция, как правильно заметил Уилл. В происходящем не оказалось ничего, вызывающего беспокойство, тревогу или неодобрение. Я не желал прослыть брюзгой, старым, нудным и лишенным воображения человеком, мне самому хотелось поучаствовать в этом действе, которое представлялось мне всего-навсего хорошей забавой. В моей душе разгорелась жестокая битва, я отвернулся от очага, чтобы никто не увидел выражения моего лица, поскольку знал, что на нем появились признаки смятения.

А потом, словно аккомпанируя пронзительному, как у банши[1], визгу Эдмунда, бревно в камине вспыхнуло и треснуло, взметнуло в воздух вихрь искр и пепла и вдруг погасло. Комната почти полностью погрузилась во мрак. Воцарилась тишина. Я вздрогнул. Мне хотелось встать и снова зажечь свет, увидеть посверкивание и блеск разноцветных рождественских игрушек, чтобы пламя в очаге вновь весело запылало, я желал изгнать внезапно охвативший меня холодный озноб и страх, поселившийся в моей груди. Но я не мог пошевелиться, на мгновение меня словно парализовало, как всегда бывало в подобных случаях. Мною овладело давно забытое и вместе с тем такое знакомое чувство.