Я знаю мало что прекраснее брейдафьордской похоронной процессии. Гроб везли на судне, первом в длинной веренице лодок, которые шли в кильватер друг другу на медленной-медленной скорости между шхер и банок, держа путь на остров Флатэй, а Хозяин с Небесного хутора всегда обеспечивал тем, кто греб на погребение, «белый штиль», и на небе, как у нас говорили, «ни облачоночка». Далеко-голубые горы на побережье Бардастранд из чистого сочувствия выстроились в такую же вереницу, склонили свои вершины и отроги, и всматривались подтаявшими сугробами в глубину, и плакали горючими весенними ручьями.

– Да уж, выбрала она денек, – донеслось с кормы.

От мужиков уже слышался пьяный шум – ведь они были большие охотники до похорон. Порой они не возвращались с них несколько дней и получали от жен заслуженное наказание: те переставали подпускать их к себе.

– Ну, и сколько же нужно дней стольким людям, чтоб законопатить дохлого островитянина в землю, да еще в самый разгар страды?!

Мама с Фридриком стояли на передней лодке, рядом с гробом, вместе с Эйстейном и Линой. Я так и вижу лицо мамы на моем воображаемом плоскоэкраннике, моем судьбовизоре: холодное, просоленное выражение; а еще это лицо слегка напоминало мне брейдафьордских гаг: само белоснежное, а волосы черные-пречерные, мелкими кудрями, тихонько шевелятся под траурной косынкой, которая дышит вместе с ней, а самые тонкие в мире усы подрагивают, когда гроб опускают в пахнущую землей яму. А вот и я – в траурном костюме в стиле шестидесятых, губы накрашены, в руках дамская сумочка, я, как актриса в кино, гляжу на белый новехонький крест: «Вербьёрг Йоунсдоттир, поденщица» (1862–1962).

Поденщица. Это что-то вроде мухи-поденки. Что-то вроде домовой мыши. Хотя как раз в домах-то она никогда и не жила. Бабушка Вера «зачалась и родилась» на Стагльэй, обрывистом островке посреди фьорда, опоясанном белыми лентами прибоя, которого лодки и люди боялись, будто шхеры: из всех островов Брейдафьорда он считался самым малопригодным для жилья. Домов на нем никогда не было. Нет, она пришла в мир, как птенец морской птицы: выползла из темной земляной тупичьей норы на острове; дитя фьорда, никогда в жизни не ступавшее на большую землю, она легко ездила с одного острова на другой, как современные женщины – от одного мужчины к другому. Так что бабушка была одновременно всем: и унгфру, и мадам, и фрекен, и фру Брейдафьорд, – хотя на самом деле она так и не вышла замуж. Гюнна Потная как-то раз спросила ее, отчего у нее всего двое детей. «Мне всего лишь два раза было холодно», – последовал ответ. (А может, ей больше нравились не болты, а гайки, да благословит Господь добрую женщину.)

В десятилетнем возрасте у нее появилась собственная сеть на пинагора, а в шестнадцать лет она уже рыбачила на Бьяртнэйар. Прежде чем закончить, она, как уже было сказано, выходила в море семнадцать сезонов – и там, и на Оддбьяртнаскер, и хлебала «самотечный акулий жир» с мужиками, которые в ту пору были «не такая мелюзга, как сейчас». Когда бабушка жила у Торарина со Свида, она однажды неудачно пришхерилась, а тут начался прилив. Когда фермер наконец приехал за ней, вода уже доходила ей до шеи… И прихлынули волны к ее вые, и прорекла она:

– Торарин, да что ты вокруг меня так хлопочешь!

Она рано родила дочь Соулей, которая умерла в детстве. Это случилось на Бьяртнаэйар. А потом она неожиданно под старость родила маму; в ту пору ей было «за сорок – и сама как сор». По ее словам, ребенок у нее получился на море, во время путины. «И я весь сезон сидела на веслах с дитем в брюхе, а потом кинула его на сушу на Флатэй». У мамы никогда не бывало морской болезни – мне эта черта, увы, не передалась. Мой желудок, будь он неладен, – настоящий датчанин, он достался мне в наследство от Георгии – бабушки по отцовской линии – и привык к одним повозкам да креслам-качалкам. Зато трудности меня не пугают. Это у меня от бабушки Веры, которая только и знала что «вкалывать», – как сказал мне когда-то давно честный журналист-островитянин Бергсвейн Скуласон. «Твоя бабушка целую сотню лет провкалывала».