Епископ отрицательно покачал головой.

– Стало быть, церковь и ныне безмолвствует, как в восемнадцатом веке?

Епископ опять промолчал, но Эрнест и не настаивал на ответе.

– Кстати, не забудьте, что, если бы священник и осмелился протестовать, ему пришлось бы немедленно распроститься со своей кафедрой и приходом.

– По-моему, вы преувеличиваете, – кротко заметил епископ.

– И вы решились бы протестовать? – спросил Эрнест.

– Укажите мне подобные факты в нашей общине, и я буду протестовать.

– Я покажу их вам, – спокойно сказал Эрнест. – Можете располагать мной. Я проведу вас через ад.

– Хорошо. И тогда я буду протестовать. – Епископ выпрямился в своем кресле, его кроткое лицо выражало решимость воина. – Церковь больше не будет безмолвствовать!

– Вас лишат сана, – предостерег Эрнест.

– Я докажу вам обратное, – ответил епископ. – Если все, что вы говорите, правда, я докажу вам, что церковь заблуждалась по неведению. Мало того, я уверен, что все ужасы нашего промышленного века объясняются полным неведением, в коем пребывает и класс капиталистов. Увидите, как все изменится, едва до него дойдет эта весть. А долг принести ему эту весть лежит на церкви.

Эрнест рассмеялся. Грубая беспощадность этого смеха заставила меня вступиться за епископа.

– Не забывайте, – сказала я, – что вам знакома только одна сторона медали. В нас тоже много хорошего, хоть мы и кажемся вам закоренелыми злодеями. Епископ прав: те ужасы, которые вы здесь рисовали, мало кому известны. Вся беда в том, что пропасть, разделяющая общественные классы, слишком уж велика.

– Дикари индейцы не так жестоки и кровожадны, как ваши капиталисты, – ответил Эрнест.

В эту минуту я ненавидела его.

– Вы нас не знаете. Совсем мы не жестоки и не кровожадны!

– Докажите! – В голосе его прозвучал вызов.

– Как могу я доказать это… вам? – Я не на шутку рассердилась.

Эрнест покачал головой.

– Мне вы можете не доказывать – докажите себе.

– Я и без того знаю.

– Ничего вы не знаете, – отрезал он грубо.

– Дети, дети, не ссорьтесь, – попробовал успокоить нас папа.

– Мне дела нет… – начала я возмущенно, но Эрнест прервал меня:

– Насколько мне известно, вы или ваш отец, что одно и то же, состоите акционерами Сьеррской компании.

– Какое это имеет отношение к нашему спору? – с негодованием спросила я.

– Ровно никакого, если не считать того, что платье, которое вы носите, забрызгано кровью; пища, которую вы едите, приправлена кровью; кровь малых детей и сильных мужчин стекает вот с этого потолка. Стоит мне закрыть глаза, и я явственно слышу, как она капля за каплей заливает все вокруг.

Он и в самом деле закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Слезы обиды и оскорбленного тщеславия брызнули из моих глаз. Никто еще не обращался со мной так грубо. Поведение Эрнеста смутило даже папу, не говоря уж о добряке епископе. Они тактично старались перевести разговор в другое русло, но не тут-то было. Эрнест открыл глаза, посмотрел на меня в упор и жестом попросил их замолчать. В углах его рта залегла суровая складка, в глазах – ни искорки смеха. Что он хотел сказать, какую готовил мне казнь, я так и не узнала, ибо в эту самую минуту кто-то внизу, на тротуаре, остановился у нашего дома и посмотрел на нас. Это был рослый мужчина, бедно одетый, который тащил на спине гору плетеной мебели – стульев, этажерок, ширм. Он оглядывал наш дом, видимо, раздумывая, стоит или не стоит предлагать здесь свой товар.

– Этого человека зовут Джексон, – сказал Эрнест.

– Такому здоровяку следовало бы работать, а не торговать вразнос