– Ты чего мне машину застопорил? – за спиной и над ним сказал кто-то срывающимся, но вот вроде беззлобным, прочищенным голосом. И Угланов, живой, осязаемый, тык-в-притык перед ним, работягой, что посмел сделать что-то царю поперек.

– Это ты, это ты мне машину!.. – закричал, обеспамятев, и трясло перед этой властной высшей силой, что его с испытательским интересом разглядывала, расковыривая что-то внутри него: разобрать и понять, как Чугуев устроен.

– Так для нее я это делаю сейчас, для машины, она чтоб крутила. Ты кого пожалел? Тварь, которая тебя вместе с этой машиной обворовала?

– И чего, значит, лист теперь надо человечиной мне испохабить?! Не для того эту машину люди строили, чтоб человека на ней плющить и ломать! Что нельзя вот такого – в школе не проходил?! Очень нравится, да?! Взять, как крысу, за хвост и на сляб, сквозь валки? Сила, сила ты, да?! Ну а больше тебя если сила?! Хоть и крыса, допустим, но вот все же живой человек!..

И Угланову это понравилось – то вот, первое самое, про испорченный лист: жалко целый рулон-то марать этой падалью – перехваченный немилосердной скобкой рот приоткрылся в осклабе, и дальше он, Угланов, как будто не слушал: про свое людоедство, про живых человеков… отпустил его гнев. Да и был ли он, гнев? Может, только расчет – застращать всех своих управленцев повальной лютостью неминучих расправ, задрожать их заставить и трястись над могутовской каждой священной копейкой?

– Ну а ты тут – вальцовщик? Как звать?

– Анатолий Семенович, – горделиво брыкнулся: мол, в отцы тебе, бивень, вообще-то гожусь и на мне этот стан тут держался, когда ты еще, мелочь, на горшке заседал… но сорвался вот голос и дал петуха.

– Ну, пойдем-те за мной, Анатолий Семенович…

И его потащило вот за той жердиной, хотя вроде никто не тянул, не пихал. Расступались, откатывали волнами все эти в белых рубашках и свои же рабочие в чумазых комбезах и оранжевых касках, глядя все на Чугуева странными, не узнающими, особыми глазами, то ли с завистью, то ли со страхом: его выбрал Угланов, и теперь будто должен был сделаться навсегда он, Чугуев, другим, обнесла, облекла его сила… На тросах опустили на бетонное дно все мясное, тряпичнонабитое то, что осталось от главного инженера завода – спец-то он был не самый худой, только вор, – и никто не смотрел уже больше на пластавшегося на полу и кусавшего воздух большого мужчину.

– Вот скажи мне, Анатолий Семенович, – глядя прямо в глаза, начал быстро Угланов в хорошо проводящей слова тишине, – сколько раз надо в смену валки переваливать? Вот на этом вот стане твоем?

– Эк хватил – переваливать! – Подключили Чугуева к стану, возвратили в железные, в место службы его, назначения, и страха в нем уже больше не было. – Ты мне дай их сначала, валки, чтобы было мне что переваливать. А пока их они вот, – мотнул головой на ряды управленцев, – на бумажках своих перева…

– Ну а где они, где, говори! Где валки?

– На цветмет растащили, молибденом и хромом упроченные. Катапультой через забор – и тю-тю.

– Кто это делает, я полагаю, спрашивать не надо? Кто мне в бумажках пишет, что он тут по шестнадцать! раз! в сутки! roll change! – щерясь от ненависти, пнул кровососущую, непроницаемую, гадящую сущность, одновременно вязкую, словно клей, и тяжелую, как чугун на ногах: отрубить, отключить! – Как же стан-то живой до сих пор? Как справляетесь, а?

– Да вот как-то все ручками, дедовским методом. Абразивами там, напылением тут. Голь на выдумки, долго рассказывать… вам чего уж вникать?

– Ясно. А как вы отнесетесь, Анатолий Семенович, к тому, что я вместо вот этого… – шевельнул ногой в мокрое место, – то есть второго, того… тут поставлю тебя? Начальником листопрокатного – пойдешь? Главным тут над своей машиной?