и он, как шофер, растерялся,
увидев
сразу столько дорог.
Он удивленно двигал усами,
как и мы, он не знал, почему
большой человек из соседней юрты
подошел вплотную к нему.
Я повторяю:
сверчок был толстый,
с кривым, как сабля, хвостом,
но всего его, маленького,
можно было
накрыть дубовым листом.
А сапог был большой —
сорок третий номер,
с гвоздями на каблуке,
и мы не успели еще подумать.
как он стоял на сверчке.
Мы решили, что было б смешно сердиться,
и завели разговор о другом,
но человек из соседней юрты
был молча объявлен нашим врагом.
Я, как в жизни, спутал в своем рассказе
и важное, и пустяки,
но товарищи скажут,
что все это правда
от первой и до последней строки.
1939
«Слишком трудно писать из такой…»
Слишком трудно писать из такой
оглушительной дали.
Мать придет и увидит конвертов клочки:
– Все ли есть у него, все ли зимнее дали? —
И, на счастье твое, позабудет очки.
Да, скажи ей – все есть. Есть белье
из оранжевой байки.
Как в Москве – если болен – по вызову
ездят врачи,
Под шинель в холода есть у нас
забайкальские майки —
Меховые жилеты из монгольской каракульчи.
Есть столовка в степи, иногда вдруг
запляшет посуда,
Когда близко бомбежка… Но подробности
ей не нужны.
Есть простудные ветры. Но московское
слово «простуда»
Ей всегда почему-то казалось
страшнее войны.
Впрочем, все хорошо, пусть посылки
не собирает.
Но тебе я скажу: в этой маминой
мирной стране,
Где приезжие вдруг от внезапных
простуд умирают,
Есть не все, что им надо, не все,
что им снится во сне.
Не хватает им малости: комнаты
с темною шторой,
Где сидеть бы сейчас, расстояния
все истребя.
Словом, им не хватает той самой,
которой…
Им – не знаю кого. Мне – тебя.
Наше время еще занесут на скрижали.
В толстых книгах напишут о людях
тридцатых годов.
Продолжите чтение, купив полную версию книги
Купить полную книгу