– Терпи, Иринушка, недолго мучиться осталось… – тихо проговорила она.

– Да как такое вытерпеть, бабушка Пелагея? Хуже смерти эта мука! – закричала женщина.

Старуха строго взглянула на нее, покачала головой.

– Ой, дура-дура! Не для себя ведь терпишь! Для дитятки! – проворчала она. – Ради дитятки родимого любая мать вытерпит в сто крат больше мук, чем ради себя самой.

– Не могу больше, не могу! – рычала женщина, упираясь горячим лбом в край лавки.

Лицо старой повитухи Пелагеи сморщилось, она тихонько рассмеялась.

– Вот увидишь личико своего дитятка, и все муки разом позабудешь. Все сможешь, милая ты моя, все сможешь. Недолго осталось мучиться.

Лицо молодой роженицы напряглось, покраснело от напряжения. Одна за другой мощные потуги выталкивали из ее чрева ребенка, и вот, он, наконец, появился на свет. Тяжело дыша, Иринушка с облегчением ждала первый детский крик, но в избушке вдруг повисла странная тишина. Молодая мамаша испуганно посмотрела на старуху. Та склонилась к младенцу, лежащему на полу, и что-то делала с ним.

– Бабушка Пелагея? – позвала Иринушка.

Голос ее, охрипший от крика, задрожал, на душе стало нехорошо.

– Погодь! Пуповину распутываю. Вот ведь горюшко – завязалась узлом прямо на шейке! – ответила старуха.

Освободив младенца от толстой пуповины, она перерезала ее ножом, а потом взяла неподвижное тельце и принялась трясти его, растирать и похлопывать. Склонившись к крошечной, слегка вытянутой головке, покрытой светлыми волосами, повитуха прочитала несколько молитв, но все было без толку – ребенок не шевелился, не кричал, личико его было синим и безжизненным. Положив маленькое тельце на стол, старуха обернулась к бледной, как снег, Иринушке.

– Ох, бедняжка! Как и сказать тебе такое? – она замолчала, но потом продолжила, – Помер твой младенчик. Зря только мучилась…

Иринушка вскочила на ноги, почувствовав, как вниз по голым ногам потекла теплая кровь.

– Да куда ж ты? Стой! – голос повитухи стал строгим. – Послед еще не вышел! Навредишь себе, и сама следом издохнешь!

Но Иринушка будто не слышала слов старухи. Она уставилась на тельце младенца, неподвижно лежащее на столе, и глаза ее наполнились слезами. Откинув за спину длинные волосы, она подошла к ребенку, взяла его на руки и поднесла к полной груди. Когда приоткрытые губки младенца коснулись пухлого коричневого соска, по телу Иринушки побежали мурашки. Она затряслась всем телом, по щекам потекли слезы, а из груди капнула капля желтого молозива. Эта маленькая капелька смочила маленькие посиневшие губки ребенка, и он вдруг встрепенулся, втянул в себя воздух и закричал – громко и пронзительно. А потом, почуяв на губах материнское молоко, жадно присосался к груди.

От сердца у Иринушки отлегло, она улыбнулась и посмотрела на повитуху победным взглядом.

– Не зря я мучилась, бабушка Пелагея! Жива моя доченька! – прошептала она.

Старуха всплеснула руками и заохала, запричитала от радости.

– Ох и девку ты народила! Ох и пронырлива будет! Едва родилась, а уже обманула старую бабку! Ну хитра!

Она подошла к Иринушке и погладила шершавой ладонью светлые волосики новорожденной девочки, похожие на легкий пух.

– А я уж решила, что тебя Бог за прошлый грех наказал, – прошептала старуха.

От этих слов щеки Иринушки вспыхнули огнем, она отвернулась в сторону и резко проговорила:

– Типун тебе на язык, бабушка Пелагея!

Повитуха помолчала, потому вздохнула тяжело.

– Эту-то девку себе оставишь, али как?

Иринушка резко повернула голову, обиженно поджала подбородок и воскликнула: