– Завораживает, – усмехнулся Чезаре. Встал. Долил в бокал вина. – Будто ты лепишь из сыра человечков. Сырных солдатиков. Иди ко мне.

Долорес засмущалась. Она всегда смущалась и краснела, когда Чезаре смотрел на неё «по-мужски». Словно не было этих месяцев их странной, неправильной близости, совсем не похожей на близость любовников или друзей.

Впервые это случилось почти год назад. Чезаре пришел из кадетки позже обычного и сразу врубил терминал. Ведущая щебетала что-то об открытии нового исследовательского центра, а строчки мернийского мартиролога, как всегда, порхали между её ухоженными пальцами.

– Обедать! – позвала Долорес из кухни. – Паста стынет.

Чезаре не ответил. Долорес обеспокоенно заглянула в гостиную. Он лежал на спине с закрытыми глазами и молчал.

– Что-то случилось, Чичче? Заболел? Опять с капралом неприятности? Что?

– Збринц… Я его не узнал… – кадык неприятно дрожал, но голос Чезаре звучал спокойно.

– Расскажи! Пожалуйста, расскажи. Я всё пойму. Только не молчи так. Слышишь? – Долорес присела на край софы, отложила полотенце в сторону. Положила теплую руку на лоб юноши.

– Этой ночью была панихида… – начал говорить Чезаре. – Обычная. Такая бывает всегда, когда наших выпускников привозят оттуда… с Мерны. Собрали все курсы на малом плацу, генерал зачитал приказ о посмертном награждении. Потом А-спец из министерства что-то нудное плела, про героев, которым повезло, что их нашли целыми, вернули домой, и теперь они будут лежать в родной земле. Всё как всегда. Потом стали по очереди вывозить гробы, чтобы мы могли попрощаться, как полагается. И салют… На панихидах очень красивый салют! Небо такое цветное, будто в горошек. Мне нравится.

Долорес слушала тихо, едва дыша.

– Дальше… Говори, Чичче.

– Дальше? – Чезаре скрипнул зубами. – Ты, наверное, не знаешь: сейчас в целях экономии делают один ящик на несколько погибших. Транспортировка с Мерны дешевле, и вообще… Они там все вместе, аккуратно очень лежат, как ботинки в калошнице или… или как твоя моцарелла. Вообще удобно. Панихиды гораздо быстрее заканчиваются. Раньше подолгу, а теперь быстрее. Они ещё моторизированные – ящики эти. На колесном ходу. Едут себе друг за другом: один, второй, третий…

– Говори, Чичче.

– А тут наша рота как раз дежурила. Поэтому когда там с последним ящиком что-то случилось и он встал намертво уже за плацем, пришлось его до крематория доталкивать вручную. Я шел слева, а там как раз список тех, кто внутри… Смотрю – напротив шестнадцатого номера – Збринц. Понимаешь? Наш Збринц. Мы с ним дрались в каптёрке, а потом он меня за куревом в самоход гонял.

– Я здесь, Чичче, – Долорес легла рядом с Чезаре, прижалась к его худому телу. – Говори.

– И я сказал ребятам, чтобы сдвинули крышку. Сам не понимаю зачем. Может быть, хотел посмотреть или попрощаться по-настоящему. Не понимаю.

– Говори…

– Я его не узнал, Долорес. Их там двадцать или двадцать пять лежало. И я не узнал Збринца… Совсем. Они были совсем одинаковые. Я не узнал его! – Чезаре вдруг обхватил Долорес руками, уткнулся ей в шею и захлебнулся, задрожал, заметался, словно хотел что-то ещё сказать, сделать, но не знал как. – Долорес! Мне страшно. Я не хочу так.

– Не бойся. Не бойся ничего, мальчик мой, – она целовала его лицо, смуглые щеки, сухие напуганные глаза. – Всё будет хорошо. Я же рядом. Всё будет хорошо. Ты слышишь? Слышишь меня? Я буду тебя ждать, и ты обязательно вернешься.

Он вжимался в её такое родное, такое знакомое тело, и в голове у него вспыхивали цветные огни, сначала немного похожие на всполохи салюта, а потом непохожие уже ни на что, но нестерпимо прекрасные. Чезаре сам не понял, как стянул с Долорес её старую кофту, как её юбка оказалась где-то в ногах и как Долорес вдруг стала такой близкой, что нельзя было разобрать, где заканчивается Долорес Романо и начинается он сам – Чезаре Броччио.