– А у нас на Руси почему таких бед не случается?

– А что в твоих книгах про то сказано? – ехидно спросил воин.

Казалось, он и сам рад поговорить, чтоб отвлечься от груды тел вокруг пирамиды.

– Ничего не говорят. Кто-то упомянул: мол, славяне к зверям ближе, чем романцы, оттого и человеческими болезнями реже болеют, все больше звериными, неведомыми. Я б тому писателю… – Ромка выразительно взмахнул шпагой.

– Да уж, – протянул Мирослав. – Умники. У нас мор всякий тож бывает, но редко и там, где теплее. А в Московии, Новгородских землях и далее на север зимы холодные. Воздух так промерзает, что миазмам или иным каким пакостям ходу нет. Дохнут на морозце-то русском. А бритты да франки тоже додумались про то и костры на улицах жгли во время чумы, чтоб миазмы те погорели. Да разве весь эфир выжжешь?

За разговорами они обошли половину площади и добрались до другой большой улицы. На ней не было заметно пораженных болезнью тел.

Мирослав остановился. Молодой человек журавлем замер позади него с поднятой для шага ногой. Воин снова двинулся вперед, поводя головой из стороны в сторону. Ромка пошел за ним, отчего-то стараясь ступать след в след. Так они добрались до следующей улицы. От развилки обе дороги круто сбегали вниз с высокого холма, а что делалось у подножия, было не различить за бровкой.

Мирослав поднял руку, приказывая Ромке остановиться и спрятаться, а сам нырнул в тень, отбрасываемую тянущимися из-за заборов ветвями, и исчез, как не было. Молодой человек присел рядом с кустом на развилке, чтоб видеть одновременно обе дороги, подтянул длинные ноги и принялся ждать.

Тут же нестерпимо зазудела немытая несколько дней шея. Заболели ступни, намятые прохудившимися сапогами, заурчало в животе и засвербило в носу. Стараясь поменьше шуметь и не задевать ветви, он принялся одной рукой чесать все доступные места, а другой разминать пальцы ног. Ему очень хотелось снять сапоги и вытряхнуть из них мусор, но это было бы слишком шумно и потому опасно в хоть и мертвом, но, скорее всего, враждебном городе.

Сколько он ни прислушивался, все равно пропустил возвращение воина.

Тот критически оглядел замершего в нелепой позе – одна рука пальцем в носу, другая по запястье в сапоге – молодого человека и опустился рядом. Помолчал.

– Ну что там? – не выдержал Ромка, вытаскивая палец из носа.

– Отряд. Тот, что с развилки.

– Живые? – спросил молодой человек, уловив в голосе воина затаенную горечь.

– Несколько. Отползли и умирают. Остальные все вокруг носилок лежат. Не дышат.

– Каких носилок?

– Самодельных. Касика умершего несли куда-то. Да не донесли. Сами откинулись.

За проведенное вместе время Ромка успел неплохо узнать характер своего попутчика. Смерть в бою Мирослав почитал славной и никогда не грустил по этому поводу. Но вот убийства беззащитных, болезни и казни больно ранили давно, казалось, покрывшуюся непробиваемым панцирем душу. За эти скрытые чувствительность и доброту многие, в том числе и Ромка, прощали Мирославу немало. Хотя и желающих русскому воину самой лютой смерти наверняка было с избытком.

– Что делать будем? Добьем или обойти попробуем? – спросил молодой человек.

– Добить бы хорошо. Мучаются. Да приближаться опасно. Вот самопал бы… Ладно, некогда мечтать, как мыслишь, по боковой улице или дворами?

– Мыслю, по боковой. Во дворах не видно ничего, как знать, на что нарвешься. А тут хоть в две стороны обзор.

– И я так мыслю. Идем.

Солнце взошло в зенит. Потоки света отвесно лились на землю. Ветер гонял меж деревьями облака жара, не принося прохлады медленно варящимся легким. Сердце с трудом гнало по венам тяжелую загустевшую кровь. Переулок постепенно превратился в тропинку, зажатую меж плетней, на кольях которых висели глиняные горшки местного производства. Совсем как в Малороссии. Потом и тропинка покрылась густой, сочной у корней и выгоревшей на кончиках листьев травой, напоминающей болотную осоку.