В голосе мистера Левинджера звучало столько подавленной страсти, что Эмма смотрела на него с удивлением: на протяжении всех последних лет ее отец всегда говорил и действовал в высшей степени сдержанно и спокойно.

– Неужели дела капитана Грейвза настолько плохи?

– Из того, что рассказал молодой Солтер, я понял, что все плохо и весьма. Он сломал ногу в неудачном месте, у него внутреннее кровотечение, он пролежал раздетым на земле в течение почти пяти часов, и его пришлось нести на носилках несколько миль.

– Что же с ним будет? – в тревоге спросила Эмма. – Я думала, что худшее уже позади.

– Не могу ничего сказать. Все будет зависеть от Провидения и сил организма капитана Грейвза, но вполне вероятно, что ему ампутируют ногу, и он останется на всю жизнь безнадежным калекой.

– О, Боже! – ахнула Эмма. – Я и понятия не имела, что все так плохо. Это же просто ужасно!

Ослабев от ужаса, она схватилась за спинку стула, чтобы не упасть.

– Да, все довольно мрачно, но мы ничем не поможем Грейвзу, оставаясь здесь, так что пора ехать домой. Я пришлю вечером узнать, как он себя чувствует.

Левинджеры отправились домой; никогда еще Эмма не чувствовала себя столь несчастной. Она так ждала визита капитана Грейвза, а теперь он лежал раненый – и весьма опасно. Мысль об этом заставляла сжиматься ее сердце, и в нежной груди Эммы даже зародилось нечто вроде ненависти к девушке, которая, пусть невольно, стала причиной всех неприятностей…

Несмотря на тяжелый перелом, в следующие два дня состояние Генри, казалось, улучшилось настолько, что его мать и Эмма Левинджер, регулярно получавшие подробные сведения о раненом, почти успокоились. К концу второго дня миссис Джиллингуотер потребовалось отойти куда-то по делам, и она оставила с Генри Джоанну – хотя рука девушки все еще была на перевязи, рана уже не причиняла ей беспокойства.

Джоанна села возле кровати больного; Генри в это время спал. Проснувшись, он сразу увидел ее.

– Это вы, мисс Хейст? Я и не знал, что вы тоже моя сиделка.

– Да, сэр, – отвечала Джоанна. – Тете нужно было отлучиться, а вы, как она сказала, чувствуете себя лучше, так что присмотр можно доверить и мне, пока она не вернется.

– Это очень мило с вашей стороны, – улыбнулся Генри. – Больничная палата – не самое приятное место в мире. Вас не затруднит дать мне немного этого ужасного напитка – ячменной воды, если не ошибаюсь? Пить ужасно хочется.

Джоанна подала ему стакан и поддерживала голову, пока Генри пил. Утолив жажду, он сказал:

– Я ведь так и не поблагодарил вас за вашу храбрость, мисс Хейст. Делаю это сейчас, от всего сердца. Если бы не вы, я упал бы на эти ужасные шипы, и все было бы кончено. Я их видел, пока висел на стене, и решил, что мне конец.

«Видел – и все-таки велел мне не подходить!» – подумала Джоанна, а вслух произнесла:

– О, умоляю, не благодарите меня, сэр! Я вообще во всем виновата, из-за меня с вами произошло это несчастье. Когда я думаю об этом, сердце у меня разрывается…

Из глаз девушки покатились крупные слезы. Генри не мог этого вынести.

– Ну же, не плачьте, пожалуйста, не плачьте! Меня это огорчает, а мне нельзя волноваться. Слушайте, если я и упал, то только по своей вине. Я должен был думать, прежде чем делать.

– Хорошо… я не буду… Тетя сказала, вам нельзя много разговаривать, а я вас заболтала…

– Давайте так: вы перестанете плакать, а я – разговаривать.

Как нетрудно догадаться, с того самого момента и до самого выздоровления, до которого было еще очень далеко, Джоанна стала бессменной сиделкой при Генри Грейвзе. Ее тетя выполняла самую тяжелую часть работы, но во всем прочем Генри полностью зависел от Джоанны. Он цеплялся за нее со странным упорством, отвергая все попытки заменить ее более опытной профессиональной сиделкой. Однажды, когда усилия такого рода были предприняты особенно энергично, пациент немедленно почувствовал такую слабость, что Джоанну немедленно вернули к его постели – к ее тайному удовольствию – и больше подобных попыток не делали.