. Затем вновь заговорил, помахивая передо мной куском рыбы, который держал в руке. – Бомбейская утка, – он улыбнулся. – Ты знаешь, какая эта рыба? Знаешь, что она отказалась помочь господину Раме построить мост на Ланку, чтобы выручить госпожу Ситу? Поэтому господин Рама сдавил ее крепко-крепко и сломал ей все кости, так что теперь у нее совсем нет костей. Хотя откуда тебе знать – вы вероотступники. – Произнеся это слово, он долго качал головой и прожевал несколько кусков рыбы, прежде чем возобновить свою поучительную речь. – Вероотступник, – продолжал он. – Ты знаешь, кто это? Я тебе скажу. Перейти в другую веру – это как сесть в поезд. Потом твое место – в этом поезде. Нет станции отправления, нет станции прибытия. В обоих этих местах ты никто. Вот что значит вероотступник. Это предок твоего почтенного отца.

Я открыл было рот, но он знаком велел мне закрыть его.

– Видно, но не слышно. Держи рот на замке, не прогадаешь. – Он принялся за манго. – Перейти в другую веру, – задумчиво продолжал он, – это как отключить себя от сети. Бросить свою ношу. Раз человек бросил ношу своей судьбы как последний трус, он отрезал себя от истории своей расы. Выдернул вилку из розетки – раз – и тостер не работает, так – нет? Что есть шизень, мальчик? Я тебе скажу. Шизень – это не просто волосок с головы Бога, так – нет? Шизень это цикл. В этой несчастной шизни мы платим за грехи прошлой и получаем вознаграштение, если хорошо себя вели. Вероотступник – как постоялец в отеле, который не хочет платить по счету. Соответственно, он не может получать прибыль, если в счете будет ошибка в его пользу.

Хотя вникнуть в смысл философии Пилу, со всей этой смесью поездов, тостеров, циклов и отелей, было нелегко, я уловил главное: он оскорблял моего отца и отцовскую (мусульманскую) ветвь моей семьи и, соответственно, меня самого. Теперь, когда я уже взрослым человеком вижу эту сцену глазами себя девятилетнего, я начинаю понимать и другие вещи: классовые различия, например оттенок снобизма в поведении моей матери, которую раздражала вульгарность Пилу, и, конечно же, межобщинные разногласия. То, что издавна разделяло индуистов и мусульман. Мои родители одарили меня иммунитетом к религии; мне не приходило в голову спрашивать окружавших меня людей, каким богам они поклоняются. Я полагал, что их, как и моих родителей, не интересуют боги и что это «нормально». Вы можете возразить, что такой дар был на самом деле отравленной чашей, – что ж, пускай, я бы с радостью испил из нее снова.

Несмотря на безбожие моих родителей, пропасть, разделившая когда-то семью, так и не сомкнулась. Она была столь глубока, что две ветви этой семьи – перешедшая в новую веру и оставшаяся в лоне старой – не поддерживали отношений. В девятилетнем возрасте я даже не подозревал о существовании Дудхвала, и я уверен, что Халва и Расгулла также пребывали в полном неведении относительно их дальнего родственника Умида Мерчанта. Что же касается высокой девочки, королевы в купальном костюме, которая грызла мое яблоко, – я решительно не понимал, какое она ко всему этому имеет отношение.

– Умид, – позвала меня мать, и по ее голосу понятно было, что она сердится, – сейчас же вернись!

– Иди, маленький надешта, – отпустил меня Пилу. Он начал лениво катать игральные кости по ковру. – Только хотел бы я знать, что из тебя выйдет, когда ты станешь большой надешта.

У меня сомнений на этот счет не было.

– Джи[45], я буду фотографом, джи.

– Вот как, – сказал он. – Тогда ты должен знать, что фотография может быть фальшивая. Сфотографируй меня сейчас, а? Что ты увидишь? Только большого сахиба, который много о себе думает. Но это подлая ложь. Я – человек из народа, Надешта. Простой малый, и, потому что я привык трудиться, я умею отдыхать. Сейчас я отдыхаю. А вот ты, Надешта, и твои мама-папа, вы очень много о себе думаете. Слишком много. – Он помедлил. – Я так считаю, мы воевали в прошлом, в другой шизни. Сегодня мы не будем драться. Но придет день, и мы обязательно встретимся.