Подобно Микеланджело, верившему, что фигуры его Титанов заключены в глыбах каррарского мрамора и что задача художника их высвободить, так что своего Давида он создавал, просто отсекая все лишнее, Амир Мерчант увидела образ, который скрывала огромная куча песка – плод археологических раскопок Виви. Но моя мать не была художником. Она была антрепренером, или, как тогда стали говорить, «предпринимателем», и не богоподобные фигуры увидела она в горе темного от влаги песка. «Я построю, – заявила она, – дворцы, достойные богов, но жить в них будут люди». Пока В.-В. мирно похрапывал, Амир сделала из песка макет здания. Ему снились неизведанные глубины, а она реализовала свою мечту о высоте. Она двигалась сверху вниз, подобно строителям великого храма Кайласанатха в Эллоре, этой ошеломляющей глыбы, высеченной из скалы трудами нескольких поколений. В результате ее усилий действительно появилось здание, но совсем не культового назначения. Первым показался высокий шпиль, только это была антенна. И хотя ее постройка вздымалась из песка подобно колокольне, обилие аккуратных углублений, обозначавших окна, говорило о том, что этот проект был намного амбициознее любого храма. Маленькие прутики, тщательно уложенные Амир, заменяли горгульи, а поверхности оказались покрыты различными геометрическими узорами. Лишний песок спадал с ее творения, как ненужные одежды, пока наконец оно не предстало передо мною в своей великолепной наготе.

– Небоскреб, – назвала она свое сооружение. – А ты бы хотел иметь в таком пентхаус?

Небо-что? Пент-хаус? Но как можно жить в пятиконечном доме? Я впервые слышал это слово, и оно мне не понравилось – ни слово, ни здание. Кроме того, мне было скучно и хотелось искупаться.

– Похоже на спичечный коробок, – пожал я плечами. – Жить в нем? Вот еще!

Амир рассвирепела от нападок на ее творение. Я решил, что настал подходящий момент, чтобы направиться к воде.

– Ты ничего не понимаешь, – накинулась она на меня, словно ей было восемь лет. – Вот увидишь, когда-нибудь они будут везде! – И тут же засмеялась над своей детской обидчивостью. – Они будут здесь, – она махнула рукой, – повсюду.

– Пляжескребы, – включился я в игру.

– Пескоскребы, – подхватила она.

– Верблюдоскребы, кокососкребы, рыбоскребы.

Теперь мы оба смеялись.

– И холмоскребы на Малабар-Хилл. А на Кафф-Парейд?

– Каффаскребы, – засмеялась она. – Иди купайся и не будь таким бад-тамиз[38].

– Между прочим, где ты собираешься их строить? – Осмелев от того, что она снова повеселела, я решил оставить за собой последнее слово. – Здесь они никому не нужны, а в городе и так везде дома.

– Нет места, говоришь… – Она задумалась.

– Вот именно, – подтвердил я, направляясь к воде. – Совсем нет.

В тот памятный день на пляже я впервые увидел Вину. День, когда я влюбился без памяти, день начала моего рабства длиною в жизнь. Но тут я себя останавливаю. Может быть, я сливаю вино нескольких выходных, проведенных на пляже, в бутыль одного дня? Черт возьми, оказывается, есть вещи, которых я не помню. Это случилось в тот или в другой день? В ноябре или в следующем за ним январе? Когда мой отец прилег вздремнуть или после того, как я искупался? Многое стерлось из памяти. Трудно поверить, что так велика куча песка, заслонившая эти годы. Трудно поверить, что это было так давно, что плоть смертна, что все движется к своему концу. Было время, когда я принадлежал будущему. Обожаемому будущему моей обожаемой матери. Настоящее было лишь средством; прошлое – не более чем грудой глиняных черепков, бутылкой, вырытой моим отцом на пляже. А теперь я принадлежу вчерашнему дню.