Андржей Бобич сразу это понял. Когда он изучал лесное дело в Кракове, его учили управлять лесом для получения максимальной производительности, что включало удаление «излишков» органического мусора, чтобы в нем не заводились вредители вроде жуков-короедов. А потом, побывав в Пуще, он был поражен, увидев в 10 раз большее биоразнообразие, чем в любом другом виденном им лесу.

Рис. 1. Пятисотлетние дубы. Беловежская Пуща, Польша.

Фото Януила Корбела

Это единственное место, где живут все девять видов европейских дятлов, потому что, как он понял, некоторые из них гнездятся только в полых, умирающих деревьях. «Они не могут выжить в управляемых лесах, – спорил он со своими профессорами лесного дела, – Беловежская Пуща прекрасно управляла сама собой тысячелетиями».

Крепкий, бородатый молодой польский лесник стал в результате лесным экологом. Его приняла на работу польская служба национальных парков. Но через некоторое время его уволили за опротестование планов управления, которые начинали подбираться все ближе к девственному центру Пущи. В различных международных журналах он поносил официальную политику, утверждавшую, что «леса умрут без нашей внимательной заботы», а также оправдывающую рубку леса в буферной зоне Беловежья для «восстановления исходного характера насаждений». Такое извращенное мышление, утверждает он, распространено среди европейцев, у которых не осталось никаких воспоминаний о диких лесах.

Чтобы подпитывать свою память, он годами каждый день зашнуровывал кожаные ботинки и бродил по своей любимой Пуще. И хотя он яро защищает те части этого леса, которые еще не были потревожены человеком, Андржей Бобич ничего не может поделать с тягой ко всему человеческому.

Один среди деревьев, Бобич общается с собратьями Homo sapiens минувших веков. Настолько девственный лес – чистый лист для летописи людей: летописи, которую он научился читать. Слои угля в почве показывают ему, где охотники когда-то использовали огонь для расчистки части леса для травли. Рощи берез и дрожащих осин свидетельствуют о времени, когда потомки Ягайло отвлеклись от охоты, возможно, на войну, на время, достаточное для того, чтобы эти солнцелюбивые виды заняли охотничьи засеки. В их тени поднимаются сеянцы деревьев с твердой древесиной, выдающих, что росло здесь когда-то. Постепенно они будут выживать березы и осины, пока лес не вернется к исходному состоянию.

Когда Бобич случайно натыкается на аномальный куст вроде боярышника или старую яблоню, он понимает, что встретил призрак бревенчатого дома, давным-давно поглощенного теми же микробами, которые могут превратить гигантские деревья обратно в почву. Каждый одинокий огромный дуб, который он находит на низком, поросшем клевером холме, отмечает крематорий. Его корни питаются останками славянских предков нынешних белорусов, пришедших с востока 900 лет назад. На северо-западной границе леса евреи из окрестных штетлов хоронили своих умерших. Их надгробные камни из песчаника и гранита середины XIX века, покрытые мхом и оплетенные корнями, уже сточились настолько, что начинают напоминать гальку, оставленную их скорбящими родственниками, в свою очередь давно ушедшими.

Андржей Бобич проходит сквозь сине-голубые заросли шотландской сосны едва ли в километре от белорусской границы. На исходе октябрьского дня так тихо, что можно слышать, как падают снежинки. Внезапно раздается треск подлеска, и дюжина зубров – Bison bonasus, европейских бизонов – внезапно появляются оттуда, где они щипали молодые побеги. Взмыленные и бьющие копытами, они задерживают взгляд огромных черных глаз лишь настолько, чтобы вспомнить, что их предки считали необходимым делать при встрече с этими обманчиво хрупкими двуногими: они бегут.