– Мне не нужен порядочный человек, – сказала писательская дочь. – Мне нужен великосветский подонок, цинично относящийся к жизни.

Такое использование газетных клише тоже вполне в швейковском духе. Девушка была неглупа.

С древнейших времен до нынешних дней живем в рабовладельческом обществе.

Дама с трепещущим внутренним миром.

И Ходасевич, и Бабель, и Гроссман, и Мандельштам, и Пастернак, а эти несчастные семиты все чувствуют тайную вину за то, что смеют писать по-русски.

Он жил со своими чужими мыслями всю долгую деятельную жизнь.

Престарелый писатель со вздохом сообщает: «Пишу роман о нашей непутевой молодежи». Непутевая молодежь и не догадывается, что доживает последние спокойные дни.

Коридоры. Бесшумные ковры. Усредненные мальчики среднего возраста. Референты. Инструкторы. Консультанты. Темные люди из первых отделов. Черт бы их всех подрал. Ап-парат. (1958)

В этом безмолвном человеке была какая-то тревожная тайна. Только когда он раскрыл уста, все стало ясно – он был идиот.

Каков наш быт, таков наш Отелло: «Она меня за брюки полюбила».

Можно найти единомышленника, но не единочувственника.

Не убеждайте: бесполезно. Можно только уговорить.

В начале пятидесятых я был запальчив – и написал несчастных «Гостей». Теперь все чаще думаешь о том, как все завязывалось, все сильнее интерес к отрочеству, все гуще печаль. Хочется не напасть и все изменить, хочется отстоять свое и вместе с тем изменить себя. Вот и думаешь о «Друзьях и годах».

Правым быть невозможно. Дай бог быть правдивым.

Так хочется писать «Друзей», но как написать эту пьесу достойно? Неразрешимая задача – создать оптимистический реквием.

Ах, мое бакинское детство! Студенты, домашние физкультурники, девушки с короткими стрижками, воскресные выезды на берег Каспия, вечерние танцы под патефон. Где они все? Разбрелись, разбежались – по нефтеперегонным заводам, архитектурным мастерским, по школам, районным поликлиникам, по градам и весям, кто был убит, кто навсегда исчез в лагерях, кто, как это ни странно, выжил. В первые весенние дни словно выползают на солнышко притихшие измятые люди. Десять лет я живу в Москве. Десять лет она меня завоевывает.

Интеллектуальную собственность писателя Н. составляли жалобы и заявления.

Кинодокументы двадцатилетней давности. Улыбчивый Сталин на трибуне поглаживает свой подбородок. Люди в зале исходят от обожания, от поклонения, от восторга. Топочут ногами, визжат, беснуются, вопят, выпрашивая себе смерть.

Нет, нипочем мне не позабыть эти рассветы в больничных палатах, эту предсмертную тоску.

Хорошо быть сапожником, сидеть в своем закутке, поколачивать молотком по гвоздочкам, дышать запахом кожи, пить водку, не читать ни газет, ни толстых журналов. Если, в отличие от одного коллеги, к тому же не произвести на свет талантливого Сосо Джугашвили, можно считать, что не принял участия в сем историческом процессе. Ты – сам по себе, а он – сам по себе, гремя железом и харкая кровью, проходит где-то в другом измерении.

Из многочисленных рассказов о некрасовских штудиях Чуковского, бесспорно, привлекают внимание самобытные речи Корнея Ивановича, в высшей степени эмоциональные, которые без особых усилий можно свести в такой монолог:

«И вот наступают дни Некрасова, и я хожу, хожу по школам, вхожу в классы, сидят за партами милые чудные малыши, уткнули свои кулачки в щечки, смотрят сияющими глазенками, потом, послушав меня, задумываются, сидят, притихшие, озабоченные, тронула их судьба поэта. А у столов стоят учительницы, молодые, бодрые, кровь с молоком. Казалось бы, что им судьба Некрасова? И время другое, и строй другой, свои дела, интересы, задачи. Но нет, нет, вон одна пригорюнилась, вон закручинилась другая, вот третья ладошкой смахнула слезу – нет, вижу, им дорог, дорог Некрасов. Да вот я и сам, хотя уж немолод, да что там – немолод, попросту стар, а вот, однако ж, не сдался годам, не полеживаю на своем диванчике, мол, все трын-трава, моя хата с краю… Нет! Все хожу, хожу по школам, бросаю доброе семя в почву и сколько хватит сил говорю об этом печальнике горя народного, этом высоком израненном сердце, этой святой страдальческой тени. И так светло, так светло на душе…