которой недосуг молиться провиденью,

что в мир твой, твой ручной, занесено волной.

И сорок раз на дню я на ходу бубню:

меня на свете нет, есть только ты на свете, -

и сорок раз на дню преклонное столетье,

шажками семеня, проходит сквозь меня.

Ателье. Кафе. Аптека. -

Жизнь и жизнь со всех сторон:

всё на благо человека,

всё… Художественный Слон.

Речь качнулась и сломалась -

и в отверстый лексикон

вдруг ввалился, как туманность,

сей художественный слон.

Он расположился боком

возле булочной одной,

что в беспамятстве глубоком

сделалась ему женой -

и у них родились дети:

сто четырнадцать галчат -

вон они на парапете

неприкаянно торчат

и, почти не постигая,

где эпоха, где страна,

чувствуют: она другая -

жизнь в присутствии слона.

Не расклейка-стирка-сборка,

а ху-до-же-ствен-ный весь… -

золотая оговорка,

залетевшая с небес

Всё зелёное ветшает и сгорает на лету -

и, Москва, ты исчезаешь на глазах,

ты растаиваешь, город, карамелькою во рту,

ты теряешься в забытых адресах.

Где ж ты, где ж ты, день минувший,

и давно ль ты миновал

или всё ещё имеешь миновать?

В шумной памяти случился неожиданный провал -

и неясно, что теперь куда девать.

Тут была кривая улочка с улыбкою в конце,

там – коварный переулок со слезой,

а чуть дальше – дом, в котором с лёгкой мыслью о творце

я взлетал под небеса на антресоль.

А теперь, на кромке памяти, на узеньком краю,

я уже не помню этого пути,

и стою как истукан, и ничего не узнаю…

время года, я забыл тебя, прости.

Нету имени у времени, и тусклое число

замирает в жёлтом парке у воды -

словно гипсовая девушка, держащая весло

непонятно для какой такой нужды.

А дело не в том, что судьба так хотела,

но в том, что – уставясь во тьму -

сам Бог прививал моё горькое тело

к сладкому – твоему.

Беспечный художник, весёлый садовник -

все руки в прозрачной крови -

садовник, взалкавший плодов бесподобных

понятно чего – любви.

Не будем спешить: нас пока ещё двое,

и рана покуда болит,

но – страшная, дикая сила привоя,

слышишь, уже бурлит,

и быть уже скоро свирепому шторму -

думает Божество.

И губы мои уже приняли форму

имени твоего.

Хорошо ли, друг любезный,

Вам стоять над этой бездной -

и разглядывать пустоты,

и испытывать тоску

от далёкого полёта

бесконечно малой птахи -

бесконечно милой птахи

к близлежащему леску?

Обольщайся ли, страшись ли,

но открыта бездна жизни -

перед нею, друг любезный,

всё ничтожно, всё смешно:

например, богатый бедный,

например, голодный сытый,

например, живой убитый,

а искусство? И оно.

Что ж за радость, что ж за грусть Вам

со своим смешным искусством

похваляться возле бездны

тем, чего Вы лишены?

Всё богатство, друг любезный, -

это Ваш отменный почерк

да с десяток тёмных строчек

неоправданной длины.

В. В. Филатову

Вот так вот: живёшь и не знаешь,

что там за ближайшим углом!

А там, скажем, озеро Нарочь:

махнёт тебе серым крылом,

поманит тебя из-под спуда

всех лет твоих – гладью слепой…

Ты, озеро Нарочь, откуда,

и что теперь делать с тобой?

Я чай заварю себе на ночь

и стану всю ночь горевать,

что не был на озере Нарочь,

что в этом-то и виноват,

раз жизнь – пусть без умысла злого -

на тридцать каком-то году

вонзила в меня это слово

как страсть, как стрелу, как звезду.

Ничем не тревожа дремучую глушь естества -

сомнением даже, не то что грозою, пожаром! -

гуляйте бесславно, мои городские слова,

по каменным неплодородным своим тротуарам.

У города хватит соблазнов и хватит утех,

чудных безделушек – увлечь, ослепить, одурачить!

На тонкой тесёмочке жёлтый качается грех,

и серую бред напоказ выставляет невзрачность.

Посмотришь-посмотришь на это – да спрячешься в плащ,