и распевающих псалмы

под сводом чьей не помню кисти -

где улыбается из тьмы

Архиепископмирликийский.

Воздух жизни непонятной -

вот и тает… или нет,

или да – во рту твой мятный,

твой зелёный леденец.

Это – есть, и это снится

(снится Вам или другим):

на пустом окне больницы

две синицы и снегирь.

Это есть, и это мнятся

в мире тайны без конца,

и у тайны привкус мятный,

зимний привкус леденца.

Никогда не открывая,

что в душе, что между строк, -

со стихом летит за вами

тот зелёный холодок.

Только вспомнишь, как гудело,

как смеялось всё кругом!..

И всегда не в этом дело -

и всегда совсем в другом.

Что ты скажешь теперь, ученик небосклона,

отстающий по всем дисциплинам земли,

жизнь промчалась почти – где ж твоя Барселона,

неужели же всё ещё где-то вдали?

Так зачем нам размахивать веткой зелёной -

нас не видно оттуда, с туманных земель!

Бог с тобою и с нею, с твоей Барселоной,

это вздор, это бред, это сон, это хмель.

А с другой стороны, ученик небосклона,

отстающий по всем дисциплинам земли,

что ещё на душе, если не Барселона,

может так раскачать лодки и корабли,

может так расколоть вековые устои,

так разрушить границы, обуглить края,

как не это волшебное слово пустое -

Барселона твоя…

И вдруг закрутилась весёлая прихоть,

весёлая прихоть – в шальную спираль:

прервать разногласья, собраться и ехать

кривыми дорогами в город Февраль -

неважно, куда заведёт нас кривая

его мостовая, а важен полёт:

на дрожках, в санях, на подножках трамвая,

чтоб синие тени ложились на лёд!

Летимте со мною, Несносная Дама,

давайте блаженствовать на вираже -

летимте под крышу несносного дома,

в котором однажды мы жили уже,

который когда-то казался нам раем,

а нынче сараем покажется нам,

в котором мы с места в карьер проиграем

минувшее – по месяцам и по дням…

и пусть всё пойдёт вкривь и вкось и обратно -

тряхнём стариной и рискнём головой!

Кто знает, когда там ещё повторятся

кривые дороги и город кривой!

Забери мою свободу -

журавля твоих небес,

чтоб ночному пешеходу,

времени наперерез

не нестись, людей сбивая,

и тревоги не нести -

на далёкий зов трамвая,

на кошачий взгляд такси.

Вот тебе слепое знамя -

положи его в карман.

Я – какую ночь, не знаю -

то ли болен, то ли пьян:

то ли плачу, то ли вою,

поперхнувшись пустотой,

и тоскую по конвою,

по тюрьме по золотой.

За несчастную попытку

не мешать (и не мешал!)

привяжи себе на нитку

ты моей свободы шар:

в невесёлую погоду

ей на нитке веселей

плыть с тобой по небосводу -

нежной пленницей твоей.

А вот и ветер – лёгкий, молодой -

в плаще бордовом (шёлковом, бредовом!)

насвистывает, пахнет резедой,

и бредит далью, и враждует с домом,

поскольку дом… на то ведь он и дом,

чтоб враждовать с ним – чаще без причины -

и, за щеку засунув валидол,

бежать оттуда в сторону пучины

и говорить: я больше не вернусь,

сюда я не ездок… и всё такое.

Летуча радость и сыпуча грусть -

и горсть песка не удержать рукою.

Из мирозданья выглянув на треть,

над космосом висеть, как над болотом,

и наконец спокойно рассмотреть,

что совершается за поворотом:

откуда ненавязчиво блестит

какая-нибудь милая планета,

откуда припеваючи летит

чужая птичка дальнего привета.

Шляпы японской соломенный кров -

каждый под ним навсегда беспризорен,

горсточка мелких каких-нибудь слов,

горсточка рисовых зёрен…

Этого хватит на целый октябрь:

жить-поживать, изучая затишье,

этого хватит с остатком – хотя б

на золотое трёхстишье!

Жанр называется хокку, но жизнь,

может быть, даже короче, чем хокку:

как ни любезничай с ней, ни кружись,

а не прибавишь ей сроку -

и ни за что не удержишь в горсти

больше, чем эти вот крохи: