(Осторожно-осторожно он начал прикрывать визгливую дверь в ванной.)

Опять святой отец, этак и правда до вечера не кончишь. Не кончишь – не случайная ли и это проговорка: его подсознание чувствует, что пора разрядиться, а то он уже досублимировался до слез во сне. Может, Фрейд и перебрал насчет того, что всякая выспренность рождается из сексуальной неудовлетворенности, но все равно надо поскорее с нею покончить, это самое надежное заземление. Нужно только сначала принять душ, почистить зубы – он, так и быть, готов был снизойти к маниакальной Симиной чистоплотности, да и к другим ее капризам тоже: главное, не приплетать каких-нибудь принципов, все объяснять простейшим образом, ну, например, традиционной завистью к пенису, – в его случае и в самом деле было чему завидовать. Хотя во всей красе его богатыря мешал разглядеть живот, увы, необходимый ему для работы с пациентами: со своей окладистой бородой, в длинной рубахе он походил на попа с советских агитплакатов, что с первого взгляда завоевывало ему уважение. Глупая советская власть этими карикатурами лишь создала почтенный архетип, загнав народу в подсознание: раз кого-то десятками лет пытаются высмеять, значит это чрезвычайно важная птица. (Почему, интересно, важных персон называют именно птицами?.. Фрейд, возможно, решил бы, что они легко взлетают – идеальная эрекция.) У него еще в университете была кличка – в глаза Савик, а за глаза Савл, и что же? Позубоскалили, позубоскалили, а потом начали произносить с уважением. (Что только варилось у отца в подсознании, когда он называл младенца Савелием?.. Да ясно что: раз он сам Савелий, то и сын должен быть Савелием, ведь у отца все всегда было самое правильное, остался бы жив, так и сына постарался бы загнать в прапорщики. Мать, правда, все равно вздыхала насчет несгибаемости «заучившегося» сына: ох, папочка родненький…)

Он тогда по невежеству думал, что приятели его уважают за второй разряд по штанге, повторял за другими дураками, что женщины любят силу, – Учитель еще не успел ему открыть, что девушки ищут не силача, но замену отца, а он в первую внебрачную ночь с Симой посчитал, что весь этот ее лепет – ну, там, зачем, не надо, нам же и так хорошо и тому подобное, – что все это обычное – ну, типа кокетство, и малость приналег, – ну, типа поторопил события: женщины ведь любят силу! И уже все вроде было окей, он ее и поцеловал напоследок, и погладил, и чего-то там нашептал, а особенно стараться было и не нужно, потому что он оказался не первым ее мужчиной, а сам он к тому времени уже начинал двигаться в сторону заземления, старался не усложнять, и начал уже отключаться, как вдруг услышал, что она тоненько-тоненько плачет, почти скулит, тихонечко-тихонечко, он и вообразить не мог бы, что она может так пищать… Что такое, что случилось, испуганно залепетал он из «Мойдодыра», и Сима сдавленно пропищала тоньше мышки: я как будто какой-то предмет…

Его буквально скорчило от жалости и стыда, и он тут же в провисающей общежитской койке начал умолять ее подарить ему руку и сердце, именно в таких напыщенных выражениях, почему-то только этим, ему казалось, он и может смыть свое свинство.

До сих пор от этого незаглушимого писка душа разрывается (никак ему не отвязаться от бессмысленного слова «душа» вместо разумного термина «психика»), а главный виновник всех бед под струями теплой воды прямо-таки обливается слезами жалости и раскаяния. Но разве это справедливо – мудрому Савлу терзаться из-за глупости давно исчезнувшего Савика, о которой и сама пострадавшая давным-давно забыла, к ней уже наутро вернулась манера по любому поводу так радостно прыскать, что ее щеки становились тугими, как яблочки.