При упоминании кладбища все присутствующие, кроме спящего Толика, притихли и насторожились. О том малоприятном факте, что четыре месяца назад в этой самой квартире, где последнее время соседская свора облюбовала место для торжественных сборищ, произошла смерть, все успели позабыть или делали вид, что на печальное событие наслоился временной слой, позволяющий не затрагивать щекотливую тему, не уместную к праздничному столу.

– Памятник мне посоветовали установить не раньше, чем через полгода, – пояснил Олег, – а лучше на годовщину. Думаю, по осени поставлю, чтоб зимой по слякоти халтуру не сработать.

– И то верно, – поддержала соседка, – морозец, хоть и небольшой, ударит, плиточка и отвалится. А по осени хорошо будет.

Дальше разговор не клеился. Светка молча громыхала в раковине посудой, головы не поднимала, чтобы не выдать личную заинтересованность. Но все соседи и без ее лишней скромности давно догадывались о житейской метаморфозе, произошедшей столь тривиальным способом. Осуждать не осуждали, дело-то житейское, но приличия блюли строго и пошлыми намеками не злоупотребляли.

– Ну да ладно, пойду я, прилягу. Давление измерю. А вы гуляйте, дело-то молодое.

Задерживаться в гостях Татьяна Михайловна не собиралась. Олег пошел провожать соседку до двери. Под тусклой коридорной лампочкой в пыли и паутине педагог с пятидесятилетним стажем, наклонившись к мужскому накаченному плечу, произнесла очень тихо, почти шепотом, с заговорщическим видом:

– Вы, Олег, на меня не обижайтесь, я старый человек. Жену вашу хорошо знала, познакомились мы с ней близко, часто вечерами чай вместе пили. И о вашей судьбе я имею представление. Но сейчас ваш образ жизни…

– Он вам не нравится.

– Не то чтобы не нравится, поймите меня правильно, так многие живут. Он вызывает опасение. Понимаете? Ведь вы неплохой человек, а трезвым я вас практически не вижу. Зачем же так себя изводить? Горе запивать, знаете ли, недолго и самому…

Она не договорила. В дверях мелькнул Светкин пестрый халатик, и, не желая быть подслушанной, Татьяна Михайловна поспешила домой.

В любой другой день такая забота умилила бы, но сегодня Олегу выпали нечетные кости, а вернее, пара зеро. Две пустышки. Все, о чем бы он ни подумал, сулило злость и раздражение, было до смешного глупым, бесполезным, и не давало желаемого спокойствия, внутреннего примирения. Ему хотелось, чтобы суматошный день, наконец, закончился, гости разошлись по своим норам, стихли за стеной голоса, а за окном догорающий закат. Но больше всего его тянуло к хлебному ларьку, чтобы купить хлеба, молока, сигарет, чего угодно, лишь бы посмотреть в глаза той, которая невольно вскрыла гнойный нарыв, обнародовав под коростой пустоту.

Светка под конец затянувшихся посиделок, захмелев от мартини с водкой, с бухты-барахты запела «Вот кто-то с горочки спустился». Тихо, протяжно, с душой, едва попадая в тональность, с закрытыми глазами она в образе «кого-то с горочки» представляла дорогого соседа в зеленой гимнастерке и отчего-то с генеральскими погонами. Песня вполне подходила для следующего праздника Дня Победы, который был уже не за горами, но певица преследовала определенную цель. Маринка подхватила песню со второй строчки, и два голоса в унисон полетели из распахнутого окна на вечерний простор, смешиваясь с потоками теплого воздуха, касаясь верхушек пирамидальных тополей.

От зычных голосов проснулся Анатолий и прямиком густым низким басом вклинился в повтор первого куплета. Веселее не стало, зато чувствовался приближающийся финал, быстро вечерело, и над соседней многоэтажкой в сером небе светила первая звезда. Лишь благодаря появлению Лизочки с Фурсиком, довольным от кончика высунутого языка до последней рыжей ворсинки на хвосте, посиделки закончились. Все стали расходиться, кроме Толика. Голова его тяжелая снова улеглась на стол, припечатав к столешнице грязные салфетки и обглоданный рыбий хвост. Светлана хотела остаться, но дочь запросила у матери что-нибудь поесть и тянула ее домой, все повторяя: