Рано поутру перед самой работой Ниночка накормила хозяйку праздничными куличами с крашеными яйцами и вывела на свежий воздух. По двору баба Нюра передвигалась исключительно с помощью деревенских ходунков – крепенькой табуреточки, согнувшись пополам и переставляя ее перед собой маленькими шажками. Так она выходила на улицу, садилась возле калитки и созерцала подслеповатыми глазами всю окрестность, состоящую из девяти домов по четной стороне, а по нечетной из восьми.

В одиннадцать часов задорно, с веселым перезвоном зазвонили по околотку колокола местной церкви, выстроенной совсем недавно на месте транспортного цеха хлопчатобумажного комбината. Но в бело-синий «новострой» с позолоченными куполами баба Нюра так ни разу и не сходила. Последние девять лет вся ее протоптанная дорога начиналась от крыльца дома и заканчивалась покосившейся от времени, облезлой калиткой, возле которой старушка просиживала полдня с тем особым любопытством, какое бывает у ограниченных в передвижении инвалидов. Встречая и провожая каждого пешехода или машину, любила она теплыми вечерами засиживаться до самой темноты, когда зажигались высокие фонари и улица, освещенная искусственным светом, наполнялась житейскими звуками: смехом соседской детворы, автомобильным урчанием, рокотом мотоцикла, долгим собачьим лаем.

На улице она осталась последней из могикан, из тех первых хозяев, кому в пятьдесят седьмом году администрация города безвозмездно раздавала земельные наделы для строительства собственного жилья. Четыре сотки непаханой земли достались мужу бабы Нюры как фронтовику, получившему ранение, контузию и орден Красной Звезды. Многие, кто видел ее сидящей целый день на табуретке в теплом платке и вечных черных калошах на босу ногу, подходили, здоровались, интересовались здоровьем и количеством лет. Но с годами характер ее мало изменился, и с казацкой сдержанностью, поджав бескровные губы, баба Нюра отвечала всегда с неохотой, подолгу и пристально всматривалась в лицо вопрошавшего. Годы свои она прекрасно помнила, а иногда даже сверяла по календарю. Шел ей девяносто шестой, и прожить она собиралась еще минимум лет пять, а то и шесть. В ее роду все женщины славились исключительным долголетием и стойким здоровьем, а одна из многочисленных теток упокоилась в сто четыре года в здравом уме и при памяти.

Согретая на весеннем солнышке баба Нюра сонно щурилась по сторонам, с интересом наблюдала за соседской ребятней.

– Бабушка, с праздником вас, – громко окликнула ее соседка через дорогу.

– Христос воскресе! – улыбнулась та беззубым ртом.

– Я в магазин собралась. Вам нужно чего-нибудь? Хлеба? Молока? – женщина перешла дорогу, подошла ближе.

Все соседи знали: баба Нюра не просто сидит на улице, она ждет какой-нибудь оказии, чтобы попросить купить нужных продуктов. И денежки на этот случай лежали всегда за пазухой, завернутые в чистый носовой платок.

– Нет, милая, ступай с Богом. У меня теперича жиличка проживает. Ничего мне не надоть.

Она сидела так до самого обеда, пока не раздала всем мальчуганам специально припасенные для такого случая конфеты, не похристосовалась с ближайшей соседкой Зинаидой, которую еще десять лет назад ненавидела лютой ненавистью, но с годами, правда, позабыла, за что именно. И когда глаза заслезились от яркого полуденного солнца, подхватила двумя руками табуреточку и проковыляла обратно во двор.

Во дворе цветочные запахи неслись со всех сторон, и заходить в дом перехотелось. Баба Нюра присела возле крыльца на излюбленном месте, прямо на солнцепеке. Хоть и был на ней вязанный из овечьей шерсти халат до самых колен, а сверху мужнина безрукавка из цигейки, латанная в нескольких местах, и два платка на голове как положено – хлопковый исподний и теплый покрывной, только не согревались косточки, не потело в подмышках, а от самого легкого сквозняка вздрагивала старушка и пересаживалась ближе под кирпичную стеночку.