– Боляток болит…

Шагала вынырнул прямо из-под ног, засмеялся:

– Никак Ознобишка и тебя пырнуть совладал?

Бухарка зло отмолчался. Подобало бы в ухо дать… ан не с руки. Но и замечать гнездарёнка он не желал.

– Где сел-то? – вздохнул Лыкаш.

Мораничи блюли себя в чистоте и обычно чирьями не страдали, но с того злосчастного орудья Бухарка явился чёрный, тощий, померклый.

– Так вот отчего мыльню обходишь! – обрадовался Шагала, словно это знание вручало ему желанную власть. – Где расчесал? В сумежье, что ли? На шулах?

Бухарка гордо выпрямился, пошёл ровно.

Шагала оглянулся – со стороны дороги показались двое воронят. Ирша и Гойчин снимали лыжи, стоя перед воротами. Из-за метели простая вылазка в деревню – свезти угощение старухе Шерёшке, вернуться с глиной для красок – растянулась на трое суток.

Шагала сразу всё забыл, побежал к ним:

– Идите быстро! Учителя ждать понуждаете!

Лыкаш с облегчением увёл Бухарку чёрным двориком к стряпному входу, но не в саму поварню – в клетушку, где некогда обитал кабальной. Теперь здесь была снадобница. Прежнюю затопило в скорбные дни, когда истекала жизнь Ветра. Плыли по рукам склянки с лекарствами, ноги хлюпали по воде, думалось об упадке, о том, как дальше всё вкриво пойдёт…

Ничего – снадобья спасли. Может, и остальное не истребится.

Когда закрылась дверь, Бухарка прилёг животом на ларь, кривясь, осторожно распустил гашник:

– Вот…

Лыкаш посмотрел. Чирей надулся хоть и не в сумежье, но место выбрал непотребное. У вихлеца, где разделяются половинки. Впрочем, больное место всегда неудобное и неудачное. Веред же что в доме хозяин: сядет где хочет!

Тестяной лепёшкой забагровевший нарыв останавливать было поздно. Державец только вздохнул:

– Что ж раньше не сказал?

– Ну…

– Вот и «ну». Теперь воняй на всю крепость, пока лопнет.

И снял с полицы горшочек, пахнувший земляным дёгтем.

Тут снова бухнула дверь. В снадобницу вскочил Шагала, всё сразу увидел.

– О! А я полечу?

И устремился вперёд, но терпение Лыкаша на этом иссякло.

– Вон!

Годы рядом с Инберном не минули даром. Шагала, повинный одному Лихарю, удивился, замер, услышал. Тихо-тихо скрылся за дверью.

– Жаловаться побежал, – пробормотал Бухарка.

Лыкаш ответил громко и гневно:

– А пусть! Учитель ещё добавки даст. Кулаком! За ослушание! За презрение!

Он уже прилаживал повязочку с мазью, разжигающей нарыв для выхода гноя, когда в дверь стукнули. Почтительно, с робостью.

– Кто там ещё? – не сразу отозвался Лыкаш.

В щель заглянул Шагала:

– Если позволено будет слово сказать…

– Сказывай.

– Можно я, господин державец, к твоей мази добавлю размятие уха, как учитель показывал?

Лыкаш и Бухарка с сомнением переглянулись. Шагала зачастил:

– Нам учитель пробовать велел. И сам тело белое в наши руки вверял…

– Ну его, – проворчал страдалец. – Пусть мнёт.

Гнездарёнок обрадованно прянул вперёд, но Лыкаш придержал:

– Сперва истолкуй, что делать намерен.

Шагала согрел пальцы, взял Бухаркино ухо:

– Вот здесь мы мнём, если у кого сердце ноет или дышать тяжко… здесь – если кто постелью ослаб… а вот тут – если что-то у поясницы случилось!

Объяснял он верно. Державец лишь строго добавил:

– Утин при́скак справному воину не вчини. Дальше кожи посягать не велю.

В пояснице, как всюду в человеке, много всякого разного. Кости, мясо, боевые и чернокровные жилы, уязвимое беложилье. Ещё не хватало, чтобы завтра Бухарка согнулся, а разогнуться не смог.

Шагала сосредоточенно мял ухо старшего ученика. В вороте грубой тельницы мелькал оберег: небольшая косточка на шнурке. Лыкаш эту косточку обходил взглядом как мог. Он-то знал, откуда она.