Ежедневно нам приходилось пробираться через кустарник и проводить часы, согнувшись в три погибели, орудуя мачете и топором. Деревья нужно было срубать как можно ниже, ближе к земле, иначе они быстро вырастут снова и не дадут взойти урожаю. Иногда, сильно размахнувшись, под тяжестью топора кто-то из нас терял равновесие и улетал в кусты, где лежал некоторое время, потирая натруженные руки и плечи. Когда родственник Гибриллы наблюдал такие сцены, он всегда качал головой и говорил: «Эх вы, избалованные городские мальчишки!»

В первый день работ мы пришли на участок с дядей Гибриллы. Каждому из нас он выделил кусок, который нужно было очистить от кустарника. Мы возились на своих мини-участках дня три, а дядя выполнил ту же самую работу за три часа. Когда я впервые взял в руки мотыгу, он не мог удержаться от смеха, глядя, как я держу ее. А потом показал, как правильно выкорчевывать куст. Он делал это фактически одним ударом, а я потратил тучу сил и времени, заходя с разных сторон.

Две недели прошли в страшных мучениях. Постоянно болела спина, все мышцы ныли. Но ужаснее всего было то, что я содрал кожу на ладонях. Они распухли и покрылись волдырями, ведь я не привык каждый день орудовать тесаком и топором.

После того как кусты были выкорчеваны, мы на некоторое время оставили их сушиться на солнце, а потом сожгли и долго смотрели, как густой черный дым поднимается в лазурное летнее небо.

После этого нам поручили сажать маниоку. Для этого нужно было часами стоять согнувшись и делать мотыгой небольшие лунки в земле. Периодически мы прерывались, чтобы отдохнуть, но не бездельничали, а разрезали черенки маниоки на маленькие кусочки и помещали их в лунки. Вокруг нас кипела жизнь, но мы ее почти не замечали: крестьяне рядом с нами занимались своим делом, напевая себе под нос, в ближайшем перелеске щебетали птицы, шумели ветви. Время от времени с нами здоровались соседи, шедшие на работу в поля и огороды или возвращавшиеся в деревню. В конце дня я иногда сидел на бревне на небольшой деревенской площади и смотрел, как дети играют и дерутся. Один мальчик лет семи всегда первым затевал бучу, и его мать обычно вытаскивала его из драки за ухо и тащила домой. Он напомнил мне меня самого. Я был очень задиристым ребенком. Помню, как часто я пытался побить ребят в школе и у реки. Тех, кого не мог одолеть, издалека забрасывал камнями. Дело в том, что мы с Джуниором жили с отцом, без матери, которая была далеко, и это в каком-то смысле делало нас изгоями. В обществе не понимали и осуждали разведенных. То, что у нас в семье что-то не так, было ясно даже маленьким детям. За нашими спинами всегда шептались:

– Ах, бедные мальчики, – вздыхал кто-то из взрослых.

– Растут, как сорняки, никто за ними толком не присматривает, – озабоченно качали головой прохожие.

Меня ужасно сердило, что нас жалеют, и я мстил, как мог. Я отыскивал детей тех, кто очень уж сокрушался по нашему с братом поводу, и давал им жестокого пинка. Особенно доставалось ребятам, многозначительно поглядывавшим на нас, как бы давая понять: «О вас часто говорят мои родители».

Мы долго работали в полях Каматора, но я так и не привык к тяжелому крестьянскому труду. Единственной отрадой были дневные перерывы в работе, во время которых мы ходили на реку купаться. Я с головой погружался в воду, садился на ровное песчаное дно, и меня уносило вниз по течению. Затем я выныривал, шел обратно, снова надевал грязную одежду и возвращался к своим обязанностям.

Самое печальное, что наши труды пропали зря, потому что потом пришли повстанцы, и все пошло прахом. Люди разбежались, оставив урожай, зарастающий сорняками. Взращенные нами плоды съели животные.